Пролетарское воображение. Личность, модерность, сакральное в России, 1910–1925 - Марк Д. Стейнберг

бы «примитивной» она ни была, должна попытаться как-то справиться, если рассчитывает на более или менее длительное существование.

К. Гирц

Религиозные символы, указывающие на структуры жизни, открывают более глубокую, более таинственную жизнь, чем та, которая познается через повседневный опыт. Они раскрывают чудесную, необъяснимую сторону жизни и в то же время сакральные измерения человеческого существования.

М. Элиаде

Творческое воображение писателей из народа в России накануне Первой мировой войны и революции было проникнуто религиозностью. Даже рабочие писатели, усвоившие атеистическую идеологию марксизма, – и, пожалуй, они в особенности, – видели в сакральных символах способ говорить о наиболее важных вопросах: о смысле страдания, об устройстве и цели человеческого существования, о ходе истории, о нравственных ценностях. Дискурс сакрального выполнял одновременно интерпретационную, моральную и эмоциональную функции. Для нас, исследующих опыт людей прошлого, когда только тексты могут ответить на наши вопросы, эта тема является самой неуловимой из всех рассмотренных здесь. Она же является одной из важнейших, если мы хотим проникнуть в глубину мыслей и идей. Темы народной религии, духовных исканий и богоискательства в позднеимперской России, хотя и не являются предметом исследования, тоже будут затронуты, поскольку они составляют содержательный контекст, влиявший на религиозный язык и воображение рабочих писателей, которые мы обнаруживаем в их произведениях. Однако в большинстве случаев этот всепроникающий народно-религиозный нарратив не имеет отношения к религии в строгом смысле. Хотя большинство рабочих писателей было воспитано в христианской вере, религиозный язык они использовали не для выражения христианских идей как таковых. Эти авторы часто наполняли свои произведения христианскими и другими сакральными терминами, образами и нарративами, используя их не только и не столько в прямом значении, связанном с исповеданием христианской веры, от которой многие формально отказались, а в метафорическом и символическом значении – чтобы с помощью языка сакрального, несущего дух тайны, трепета и благоговения, говорить о различных профанных предметах: от повседневного быта до социальных преобразований. Но и этот язык был более чем метафоричен. Сакральные символы и метафоры обладают особой способностью обозначать наиболее глубокие, таинственные и священные смысловые структуры мира и выражать невыразимое со всей его сложностью и парадоксальностью [Eliade 1959; Geertz 1973с]. Сакральные символы – как и сама религия во многих случаях – не только оформляют теологию или этику, но и служат способом говорить о том, что выходит за узкие границы самоочевидного и рационального, передать фундаментальное эмоциональное и духовное знание.

Религиозный подъем периода Fin de Siècle

Рассматриваемый здесь народный религиозный нарратив является неотъемлемой частью возрождения интереса к религии, духовности, мистицизму и мифотворчеству, которое наблюдалось в России в последние десятилетия существования старого режима и которое, в свою очередь, являлось частью общеевропейской реакции на рационализм и позитивизм. Поэт Александр Блок в статье «Стихия и культура» в 1908 году писал, что «во всех нас заложено чувство болезни, тревоги, катастрофы, разрыва» и «стихия» эмоций, страха и ярости готова прорваться сквозь «кору» цивилизации, и задавался вопросом: «А уверены ли мы в том, что довольно “отвердела кора” над другой, такой же страшной, не подземной, а земной стихией – стихией народной?» [Блок 1990]. Блок считал религиозное брожение, особенно среди низших сословий, наиболее характерной приметой той эпохи. Действительно, это была эпоха кризиса и интенсивных духовных исканий в жизни России – сложная эпоха, которую часто сводят к определению «религиозное возрождение». Образованные классы увлекались мистическим и религиозным идеализмом, почитали бессознательное и мифологическое, пересказывали апокалиптические пророчества, проявляли большой интерес к теософии, восточным религиям, другим духовным течениям, мистицизму, оккультизму и прочим путям поиска истины в обход разума. Культ стихийного чувства, стремление к преодолению ограничений природы – к «полету», говоря языком того времени, – были характерны для той эпохи наряду с предчувствиями великой катастрофы и грядущего искупления[385].

Среди низших сословий в то время также наблюдалось сильное религиозное брожение. По мнению таких очевидцев, как Блок, это брожение было столь сильным, что угрожало неизбежным взрывом, подобным извержению вулкана [Блок 1990: 400–404]. Недавние исследования показали, насколько масштабным был подъем религиозности и духовности среди простого народа. Историки крестьянства описывают широкий интерес крестьян к литературе и лекциям на духовно-нравственные темы; появление нонконформистских духовно-нравственных течений; активизацию паломничеств к святым местам и поклонения святыням (прежде всего иконам); усиление веры в сверхъестественные явления (видения, одержимость, ходячие мертвецы, демоны, духи, чудеса и магия); возрождение активности местных «духовных общин», которые вели собственные богослужения и духовную жизнь, иногда без участия клира, устанавливали собственные святыни и формы благочестия; расцвет того, что православная церковь клеймила как «сектантство», включавшее как неправославные христианские учения, так и различные формы народного православия и мистицизм[386].

Судя по всему, городские рабочие держались в стороне от этого религиозного движения. И дореволюционные авторы, и советские историки указывали на потерю веры, отказ от религиозных практик, рост антиклерикализма и среди городских рабочих, и среди молодых крестьян, работавших в городе [Клейнборт 1913b: 169–170; Персиц 1965]. Православная церковь также обращала внимание на то, что среди городских сословий все шире распространяется светское мировоззрение, и пыталась с этим бороться, организуя в конце XIX – начале XX века различные массовые мероприятия, в том числе беседы на религиозные темы, проповеди, миссионерскую работу [Freeze 1995; Freeze 1996]. Рабочие, включая рабочих писателей, в своих воспоминаниях также признаются в атеизме: см. [Обрадович 1920е: 1; Обрадович 1920f: 21; Садофьев 1920а: 17]. Несмотря на эти свидетельства, не следует слишком упрощенно понимать упадок религиозности среди рабочих. Отход от официальной церкви – явление распространенное, хотя далеко не всеобщее, и даже кризис веры часто приводил не к светскому мировоззрению и атеизму, а к альтернативным формам религиозности. Например, в 1870-е годы, как показал Реджинальд Зельник, то «соблазнительное влияние», которое студенты-радикалы часто имели среди рабочих, посещавших их кружки, объясняется, помимо прочего, сочетанием религиозной экзальтации, устремленности к святой нравственной цели с социально-политическим протестом [Zelnik 1989: 315]. Тот же самый механизм обеспечил накануне 1905 года огромное влияние на широкие рабочие массы священнику Георгию Гапону: он сумел придать социальному протесту религиозную форму и создать вокруг себя вдохновенную атмосферу духовного подъема и священной миссии [Сомов 1907: 33–34; Surh 1981]. После 1905 года среди низших городских слоев (как и среди образованных сословий) наблюдается впечатляющий подъем духовных и религиозных поисков, что отражало недовольство официальной церковью, которая часто не справлялась с удовлетворением духовных, психологических и нравственных потребностей прихожан. Эти течения обычно носили нонконформистский характер, функционировали на периферии православной церкви или за ее рамками, клеймились иерархами официальной церкви как сектантские,