Каиново колено - Василий Дворцов

Хватит с него бесед. В госпитале наболтался. С церковнослужителем, реально и ритуально, всё как полагается. На ближайшее время исповедальная тема исчерпана. И ещё. Когда Сергею подогнали протезы и показали как ими ходить, когда на деньги, высланные сестрой, купили билет до Новосибирска, и Светочка, дежурившая в тот день с красными припухшими веками, принесла ему выстиранную и подштопанную ею одежду, вместе с ненужными уже, такими летними туфельками!.. вдруг совершенно неожиданно передали письмо, да не письмо!.. записку от жены Геннадия. Вдовы Геннадия. И в ней главный вопрос: …Он, правда, не мучался?.. Подчерк ровный-ровный, со всеми полагающимися завитушками, учительский. Сергей тогда чуть не кончился. Сидел в коридорчике, гонял под языком валидол и недоумевал: вот, повстречал человека, которого впервые со дней далёкой юности захотелось считать другом. А теперь один вопрос: …он, правда, не мучался?.. Почему так? Кто и где составляет это проклятое расписание: кому сколько проехать по дороге, сколько провести задушевных бесед, кого-то спасти или укокошить, родить и перетерпеть боли? Ну, не случайно же всё… Чтобы на бесконечно пустой трассе в одой точке и в одном мгновении собрались легковушка, КАМАЗ, мотоциклетка и лошадь. А если это так, если действительно, что когда где-то некий неведомый диспетчер включает зелёный семафор, и раздаётся первый крик новорождённого, а в тот же миг кому-то другому где-то в другом месте приходится раскорчёвывать поле, чтобы засёять его подсолнечником, чтобы, отжав семечки и разлив масло по банкам, через сколько-то лет продать его нерасторопной бабе, которая прольёт его около трамвайных путей? То, что тогда? Что тогда пресловутая свобода воли? Воля, это же и ум, и желание, и сила в желании. А если всё предопределено и предписано, то в чём же тогда смысл человечьих стремлений? А! Стремлений, куда? Или, от чего?.. Эх, птица-тройка. И нет ответа. А, может быть и есть: суета, братцы, всё суета…

Сергей пил. Неспешно, почти одиноко. За упокой души Геннадия. И Петра. Святых душ. И за покой окаянной души Сергея.

А в Красноярске он отстал. В первый раз сам надел протезы, взял костыли и с помощью сердобольных соседей выкарабкался подышать, просвежиться в подмерзающий вечер. И отстал. Понадеялся на двадцатиминутную стоянку, потащился в вокзальный буфет. А теперь занудный мент в сто десятый раз задавал одни и те же вопросы, а подступающее похмелье стискивало череп и выдавливало в горло желудок. Наконец всё проверено, запротоколировано, подписано. Следующий поезд западного направления был через полтора часа. Старлей, хоть и зануда, но сам отвёл в медпункт, уговорил приютить и напоить чаем. Дежурная врачиха померила давление, ахнула и зло уложила его на ледяную, застеленную пятнистой клеёнкой, кушетку. Вколола в вену какую-то гадость, и Сергей придремал.

Его втолкнули в общий вагон. Высоченный, сутулый проводник незло, но искренне матерился. Свободных нижних полок не было, и что с этим калекой делать, у него в голове не укладывалось. В конце концов, посадил на собственную кровать, пока что не прояснится… Сергей сидел тише воды и ниже травы, выслушивая внутренние бурления организма и стараясь не заплакать от накатившей непреодолимой жалости к самому себе. В чём смысл человечьих стремлений? А в чём смысл его страданий? Суета, всё суета.

Проводник появлялся и исчезал. Что-то устраивал, чем-то распоряжался, выдавал и принимал бельё, закрывал и открывал туалеты, мудрил с билетами, считал деньги и ругался с цыганками. Он старался как бы и не видеть забившегося в уголок и притворяющегося… что дремлет Сергея, старался не раздражаться на навязанное ему присутствие убогого недотёпы, но это ему не всегда удавалось. Потом откуда-то подошёл его напарник, они вышли шептаться в коридорчике, косясь в его сторону. Куда бы деться? Сергей осторожно, с непривычки ещё высоко, как журавль на болоте, поднимая колени, вышел в грохочущий полутёмный тамбур и, навалясь на палки, честно заскулил. Что ж теперь, ему так и быть для всех обузой? Полуходячим моральным градусником демократического общества? И все теперь будут тяготиться, морщиться, вздыхать и помогать, помогать, проявляя лучшие нравственно-этические качества. А ему? Принимать с благодарностью? Или как должное?

Неужели всё настолько предопредено?

Поезд замедлял ход, въезжая на освещённые мощными прожекторами путевые разводы какой-то полуночной станции. Проводник, опрометчиво выскочивший в одной гимнастёрке, с трудом открыл заиндевелую снизу дверь, поднял порог и, похлопывая себя по плечам, скрылся в теплоте вагона. Он продолжал не замечать Сергея. В проём со снегом влетали запахи угля и мазута, тормозящие колёса жутко скрипели. Сергей дождался полной остановки, осторожно выглянул на пустой перрон и сбросил на него костыли. Потом на руках соскользнул по перилле. Долго не мог подняться, всё время заваливаясь на спину. Всё-таки встал. Вокруг никого. Пустой белый перрон третьестепенного пути, сонный чёрный состав напротив, сверху зло гремящий голос об отправлении и осторожности. Всё выжидающе замерло, и только крупный снег под фонарями летел снизу вверх, кипящими фонтанами нарушая закон всеобщего тяготения. Сильно опираясь, Сергей неуклюжими шагами направился к концу пустого состава, из-за которого чуть виднелся шпиль вокзала. Метель просто слепила. Дежурная ещё раз предупредила об осторожности, мимо него из снега в снег проскочили два обезумевших мужика с огромными клетчатыми сумками, потом раздался надрывный суставчатый лязг сдвигаемых вагонов, и он остался на свободе.

Станция называлась. Междуреченск… А Тигр и Евфрат тут причём?

С чёрного неба сыпал и сыпал белый снег. Пушистый, мягкий. И скользкий.

Через двое суток деньги кончились, и он поменял у блатнящегося пацана свою кожаную куртку на крытый брезентом ватник и две бутылки водки. Задружив под такое дело, они вместе забрались в товарный вагон, заваленный обледеневшими подкирпичными поддонами, и, переждав обход, развели в нём костёр. Пришлось исчиркать почти весь коробок, прежде чем бледный огонёк, кое-как от наструганных финкой лучинок осмелился перебраться на достаточно сухие доски. Дым быстро заполнил пространство, нещадно выедая глаза и царапая носы, но около стреляющего во все стороны угольками огня хотя бы с одного бока было тепло. Пили, закусывая поджариваемыми тут же ломтиками хлеба. Пятнадцатилетний Муха беспризорничал с мая, с переменным успехом воруя на вокзалах и попрошайничая в электричках. Теперь же, как следует намёрзшись, он уже внутренне приготовился вернуться в приют, но всё не было повода. Как назло в последнее время удача не отворачивалась, а если тебя не схватили за руку, то на кой же самому голову в ярмо совать?..

— Блин, опять кумовские дюли хавать? Ладно, ещё чуток покайфую и поддамся.

— Ты сирота?

— Хуже. Я свободу полюбил. Вот в детдоме переховаюсь до зелёнки и опять уйду.

Муха постоянно подкашливал, при этом его худющий, обросший разной длины волосами, смугло прокопченный, с огромными выкаченными глазами и резко торчащим, чуть раздвоенным на кончике носом, уже совсем недетский череп трясся, и великоватая собачья шапка сползала на брови. Тоненькая грязная ручонка привычно взбивала её на затылок, но от следующего покашливания шапка вновь сползала и сползала. Теперь к великанской шапке добавилась сергеева куртка, и Муха напоминал усохшую черепашку или рака-отшельника, вольготно освоившегося внутри чужой раковины.