Шпион по призванию - Деннис Уитли

— А почему финансы Франции в таком плачевном состоянии? — спросил Роджер. — Неужели король не может ничего предпринять?

Брошар пожал широкими плечами:

— Может, и имеет желание, но не волю. Он безнадежно слаб, и ему не хватает мужества поддержать тех, кто выступает за разумные реформы, против интриг королевы и аристократии.

— Возможно, король опасается, что, если он поддержит слишком либеральные меры, аристократы поднимут против него мятеж?

— У них сил не хватит. Все козыри в руках короля — лишь бы ему хватило решимости играть. Вступая на трон двадцатилетним молодым человеком, Людовик XVI был полон добрых намерений. У него простые вкусы, и он смог не испачкаться в грязи двора его деда. Он выгнал министров Людовика XV вместе с Дюбарри[85]и прочим распутным сбродом. Тогда у него были великолепные возможности, но, вместо того чтобы назначить первым министром опытного экономиста, он отдал этот пост старому де Морепа[86], которому было за восемьдесят и который состоял министром еще при Людовике XV, покуда его не выставила мадам де Помпадур[87].

Роджер кивнул, и Брошар сердито продолжил:

— Потом, с назначением Тюрго[88]генеральным контролером, у короля появился еще один шанс. Тюрго был интендантом Лимузена, самым просвещенным из вице-королей провинций, а позже министром флота. Возможно, он величайший человек из всех, кто появился во Франции в этом столетии. Тюрго понимал все основные болезни, которыми страдала страна, и предлагал подходящие лекарства. Это был блестящий, честный и широко мыслящий политик, и король верил в него, но тем не менее позволил изгнать его из правительства. После периода регресса на сцене появился Неккер. Он был куда более мелкой личностью, чем Тюрго, рабом собственного тщеславия и приверженцем компромиссов, считавшим, что все нужно делать понемногу. Все же это был опытный финансист, понимающий необходимость реформ. Снова король получил шанс следовать добрым советам, но через несколько лет он уволил швейцарца так же, как и Тюрго. С тех пор король отдает дела страны в руки вереницы абсолютно некомпетентных людей и в последние два года вместо того, чтобы смотреть в лицо неприятным фактам, придерживался политики бездействия по совету Калонна, который не более чем нечистоплотный спекулянт.

— А что бы делал Тюрго, если бы король сохранил его на посту министра? — спросил Роджер.

— Его политикой был отказ от новых налогов и займов. С дефицитом следовало бороться при помощи жесткой экономии расходов двора и правительственных департаментов, а также отмены сотен синекур с ничем не оправданными пенсиями. Тюрго отстаивал только налог на землю, требуя полной отмены косвенного налогообложения. Он хотел устранить все ограничения на торговлю, в том числе зерном, и устроить так, чтобы все землевладельцы делали вклады в государственные сборы в соответствии с их средствами.

— Это означало бы отмену привилегии, согласно которой все лица благородного происхождения автоматически освобождаются от налогообложения.

— Разумеется. А почему бы и нет? Теперешнее население Франции составляет примерно двадцать шесть миллионов. Из них сто сорок тысяч дворян и сто девяносто тысяч духовных лиц. Первые вообще не платят налогов, а вторые отделываются чисто номинальной суммой. В результате тринадцать процентов населения, включая королевскую семью, наслаждаются двумя третями богатства Франции, не внося в казну практически ничего. Стоит ли удивляться, что страна на грани революции?

— Вы в самом деле так думаете?

— Конечно. В моем клубе мы — люди, имеющие профессию, — только об этом и говорим. Двор изолировал себя и должен измениться или погибнуть. Монархия стала символом угнетения, и даже дворянство относится к королю с презрением. Будь он другим человеком, у режима еще оставалась бы какая-то надежда, но слабость погубит его и может погубить всю Францию.

Впоследствии Роджер часто вспоминал этот разговор, но на следующее утро выбросил его из головы, всецело отдавшись новогодним развлечениям. Он снова танцевал бесчисленные менуэты, флиртовал с бывшими случайными возлюбленными и наслаждался дружеским весельем за гостеприимным столом мэтра Леже. Расставаясь со своими друзьями, Роджер не знал, что не увидится с ними до тех пор, пока их уютный мир не будет разрушен и они не превратятся в беженцев, спасающихся от террора, жертвами которого вскоре станут сперва аристократия, а затем и буржуазия.

Вечером 2 января 1786 года Роджер вернулся в Бешрель превосходно отдохнувшим и жаждущим снова взяться за интересную работу. Несколькими вечерами позже он со списком Брошара в руке обследовал полки библиотеки маркиза и обнаружил немало рекомендованных книг. Покуда ранние сумерки вынуждали его проводить часы досуга в доме, он углубился в изучение этих трудов, которые сыграли важную роль в усилении недовольства буржуазии и внесли не меньший вклад в революцию.

Роджер наслаждался «Персидскими письмами» Монтескье, пронизывающим их духом протеста против капризного тщеславия Людовика XIV и его блестящего, но поверхностного двора, однако не смог одолеть самую знаменитую работу того же автора, «Дух законов». Кене — просвещенный лекарь мадам де Помпадур, именуемый последователями «европейским Конфуцием», — показался ему весьма здравомыслящим автором, как и друг Кене, маркиз де Мирабо. Жан-Жака Руссо он вскоре отверг, придя к выводу, что «женевский мудрец» с его чепухой о всеобщем возврате к природе был всего лишь сентиментальным чудаком. Мабли, одержимый идеями обобществления всей собственности, произвел на него впечатление опасного анархиста. Но Вольтер доставил Роджеру ничем не омраченную радость. Великий циник четко и остроумно излагал то, что чувствовали все люди, обладавшие широким кругозором.

Дни стали длиннее, и Роджер снова начал охотиться с гончими и соколами вместе с Шену, причем они каким-то образом почти всегда оказывались поблизости от речушки, на берегу которой произошло его столкновение с Атенаис.

Зрелища водного потока оказалось достаточно, чтобы воскресить в Роджере воспоминания о девушке, причем думая о ней, он всегда оправдывал ее поведение и осуждал свое. Роджер доказывал себе, что она вела себя в соответствии со своим воспитанием, в то время как ему не следовало прибегать к столь низкому способу мести. Тот факт, что Атенаис воздержалась от обвинения его в весьма серьезном, по французским законам, преступлении, он приписывал ее великодушию и христианскому милосердию, а то, что она воздала добром за зло, исцелив его раны, делало девушку в его глазах прекрасной мученицей, обратившейся в ангела-хранителя. Роджер уверял себя, что это было знаком прощения, и более чем когда-либо сожалел, что Атенаис уехала в Париж прежде, чем ему представился шанс на коленях умолять ее о снисхождении. С каждой неделей усиливалось его желание снова увидеть девушку; он был готов вынести любое унижение, лишь бы вернуть ее благосклонность. Но Париж был далеко от Бешреля, и надежда добраться туда казалась столь же несбыточной, как путешествие на Луну.