Коммунисты - Луи Арагон

с другими, общая мера… я уже говорил Жироду. Жироду сказал так: лучше, чтобы этим занялся кто-нибудь из депутатов… мне это неудобно… Его фамилия Мессерман. Гвидо Мессерман… Странно, правда? Такое имя у немца — в этом есть что-то от Ренессанса…

И в тот же вечер мы перешли в наступление. Да, представьте себе, перешли в наступление. Приступили к реализации плана, выработанного еще во время Мюнхена генералами Гамеленом, Жоржем[140] и Бийоттом[141]. В прошлом году считали, что после того как армия прикрытия будет подтянута к границе, понадобится неделя или дней десять для перехода в наступление. Соответствующий приказ был дан двадцать шестого августа — в тот день, когда был отменен приказ о посылке Монзи[142] в Рим. Считайте: сегодня шестое — вечер… выходит одиннадцать дней… точно, одиннадцать дней. Полякам не на что будет пожаловаться. Теперь понятно, на какой базе произойдет реорганизация кабинета: армия наступает, вывод ясен!

Седьмого сентября Эдуард Даладье принял Эррио. По его мнению, авторитета председателя палаты было вполне достаточно, чтобы произвести задуманную операцию: удалить Бонне с Кэ д’Орсэ и на его место назначить Эррио; никого это не удивит. А Бонне… ну, что ж, никто не станет оплакивать Бонне, если этой ценой в состав кабинета войдет маршал… Те, кто вчера еще поддерживал Бонне и вставлял бы Даладье палки в колеса, чтобы удержать своего человека на Кэ д’Орсэ, сегодня отступят перед популярностью председателя совета министров. Вчера Даладье приходилось считаться с собственной партией, сегодня он никому не обязан отдавать отчет. Никому, кроме Франции!

Маршала ждали завтра днем. Слухи о его приезде распространились. Возможно, их распространению даже способствовали: за то, что маршал войдет в кабинет, многое будет прощено, безопасность на Пиренейской границе будет обеспечена… А то хоть соглашение Берар–Хордана[143] и существует, но, вы сами понимаете! Даладье, например, отнюдь не был спокоен — ему уже мерещилось, что Франко в Тулузе…

И помимо этого, хлопот хоть отбавляй. В то утро «Офисьель»[144] опубликовал изданный накануне декрет о рабочем дне. Весьма умеренный декрет: рабочий день не должен превышать одиннадцати часов. Вместо сорока рабочих часов в неделю — сорок пять, без изменения еженедельной оплаты… в сущности, от рабочих, которым посчастливилось остаться в тылу, требовали только пять лишних часов в неделю! За работу сверх этой нормы будут платить за каждый час семьдесят пять процентов оплаты основного часа, или же две трети августовской оплаты часа. Что ж, вполне по-божески со стороны хозяев. А так как предстояло работать от пятидесяти шести до семидесяти двух часов в неделю, то у рабочих как будто не было оснований роптать! Конечно, коллективные договоры аннулированы… и так далее… пособия предусмотрены за счет удержания со сверхурочных… Доминика Мало эти вопросы уже интересуют с точки зрения государственной.

Ты мне надоел, говорит Доминику Раймонда, то же самое было в четырнадцатом году… все девки на заводе непременно в шелковых чулках… Кстати, тебе опять звонила жена Люка Френуа. Ведь это Люк Френуа написал «Мелузину из Отейля»? Мне понравилась эта книга… Да, его жена звонила, я же тебе говорю, она без конца звонит… Знаешь, Раймонда, душенька, я очень волнуюсь — я жду известий о наступлении… О каком наступлении? Как же ты не понимаешь — ну, о наступлении… Нет, не знаю, никто мне ничего не говорил. Никто тебе не говорил? Никто не говорил. Даже мадам Клезингер? Мадам Клезингер так потрясена войной, что ей не до наступления.

Господи, до чего же долго, нестерпимо долго тянулись эти два дня! Доминик Мало даже прошения уже получал от своих избирателей… насчет табачной лавки, местечка в канцелярии… Восьмое сентября… бывают дни, которые считаются за два в человеческой жизни! Утром на него наседала по телефону Дэзи Френуа — ее муж уже уехал. Опять по поводу своего приятеля-немца. Что вы скажете, самое подходящее дело заниматься подданным вражеского государства, когда с минуты на минуту ждешь назначения!

Днем Доминик ходил по букинистам на набережной Конти, на улице Святых отцов и улице Турнон. Конечно, он не такой библиофил, как Барту[145] или Шуман[146], который перехватил у него на днях редкостную книжечку… и тратиться зря не любит… а все-таки к романтикам у него пристрастие. И потом сейчас самое время покупать — букинисты нуждаются в деньгах: они совсем голову потеряли — если придется бежать, что будет с товаром? Вот и сбывают все за полцены. Под вечер Доминик побывал в палате у своих, где к великому неудовольствию увидел Шишри… Шишри рад бы оттереть его и занять предназначенное ему место… Нет, Эдуард этого не сделает… Доминик охотно заглянул бы в совет министров. А маршала, между прочим, все нет и нет. И ничего о нем не слышно. А проявлять чрезмерный интерес к перемещениям французского посла в Испании опасно — пойдут сплетни. Лучше не особенно показывать свою близость к премьеру. В разговорах Доминик продолжал утверждать, что Даладье безусловно должен сохранить настоящий состав кабинета… состав превосходный… не вижу, что в нем менять! — Не видите? — вскипел бородатый детина, социалист, депутат от Лозьера или Тарна, стоявший рядом с ним в зале Лаокоона, где люди собирались кучками и толковали между собой. — Право же, мне вас жаль, Мало; вы слепы, как крот! — Вдобавок и кино теперь закрыты по вечерам, иначе Мало хоть в кино бы пошел, чтобы убить время… А, мадам Клезингер! Как наша больная провела день? — Конечно, не мое дело вмешиваться, господин Мало, но вам бы следовало поскорее положить конец министерскому кризису… это просто изводит нашy больную, буквально изводит… Довольно и без того огорчений. Как вы думаете, Гитлер дойдет до Парижа? — Вот дурища!

В субботу, девятого, на улицу Сен-Доминик явился маршал, все такой же моложавый, румяный, чисто выбритый, в штатском костюме безупречного покроя, белоснежном воротничке, с ясным взором и молодцеватым видом. В тот же день озабоченный Даладье снова вызвал Эррио. Маршал ничего не желал слушать: посадить Эррио министром иностранных дел — значит бросить вызов Риму! Муссолини не выносит Эррио. Маршал считал, что Лавалю надо дать министерство внутренних дел, а Лемери — министерство юстиции. Все, чтобы внушить доверие Италии. Маршал стоял за сближение с Италией. Там не забыли, что Лаваль подписал соглашение с Римом в самый разгар истории с Абиссинией. Да, но ведь Лаваль голосовал в сенате против военных кредитов. Неужели мало одного Монзи, чтобы поладить с дуче? Нечего и