История Франции - Андре Моруа

Оноре Мирабо. Гравюра XVIII в.

5. Двор уступил, дворяне капитулировали. Казалось, Национальное собрание может праздновать победу – к нему потянулись и остальные. Да и сам король «приказал» объединиться всем трем сословиям. Оптимисты стали уже утверждать, что революция завершилась, не пролив при этом ни единой капли крови. Мирабо восхвалял такую сдержанность и великие перемены, которые свершились просто в силу совпадения патриотических требований сословий. Он говорил: «Обычно история повествовала о деяниях кровожадных зверей, среди которых иногда попадались герои; теперь можно надеяться, что мы начинаем и собственно человеческую историю». И можно было бы считать, что монархия стала конституционной, если бы король искренне и добросовестно согласился с существованием Национального собрания, ибо собрание-то соглашалось с существованием короля. Но к несчастью, 11 июля при дворе взяла верх «партия сопротивления», и через некоторое время Неккер был отправлен в отставку. Пусть Неккер был всего лишь символом, но что может быть важнее символов? Бретейль, Брольи, Фулон и все, кого называли партией королевы, откровенно торжествовали. Новые министры не были столь же непримиримы и, похоже, искали компромиссное решение. Но им не дали на это времени. 12 июля в столице стало известно об отставке Неккера. По улицам носили бюст министра, задрапированный в траурный креп. В тот период банкир еще мог превратиться в народного героя. На площади Людовика XV град камней, обрушившийся на иностранные полки под командованием барона де Безенваля, посланные для поддержания порядка и «противостояния силе силой», вынудил их отступить в сад Тюильри. Парижане опасались государственного переворота, и по городу пошел ропот: «Войска хотят погубить патриотов!.. Разбойники идут на Париж!..» Стал пропадать хлеб; продовольствия оставалось только на три дня. 120 тыс. бедняков внушали, что двор мешает Национальному собранию оказать им помощь. Множились брошюры и памфлеты. «Сегодня появилось тринадцать изданий, вчера шестнадцать, а на прошлой неделе – девяносто два» (А. Юнг). Они требовали вывода войск; они заклинали солдат не забывать свой гражданский долг. Сады Пале-Рояль, охраняемые герцогом Орлеанским, который лелеял смутные и зловещие надежды, превратились в клуб под открытым небом. Камиль Демулен, молодой адвокат без клиентуры, «гениальный повеса» (Ж. Мишле), сочетавший в себе «Фигаро, Гавроша и Биксиу», смешивал в своих речах «стиль Гомера, Цицерона и кафе „Прокоп“» (Ш. Сент-Бёв). В тот день, 12 июля, взобравшись на стул, он воскликнул: «К оружию!» – и украсил себя зеленой кокардой, сделанной из листочка каштана. С этого момента каждый прохожий, чтобы не подвергаться оскорблению или не получить пинка, должен был носить такую кокарду. Началась диктатура толпы, которая устремилась грабить магазины торговцев оружием, попыталась проникнуть в Арсенал, захватила 28 тыс. ружей и 5 пушек в Доме инвалидов, а затем, узнав, что склады пороха находятся в Бастилии, хлынула к этой крепости.

6. Взятие Бастилии – одно из тех событий, о которых нелегко говорить объективно или хотя бы беспристрастно. Если ограничиться только описанием событий, как это делает Тэн, то эта героическая атака – всего лишь кровавый бунт. Чтобы понять значение этого события для истории Франции, нужно, как и в случае с Неккером, думать не столько об истинной сущности Бастилии, сколько о том, что́ она представляла собой как символ. Ее зубчатые башни казались угрюмым воплощением феодализма в самом центре Парижа. Королевские указы о заточении в Бастилию без суда и следствия, тайна тюремных заключений придавали ей мрачное очарование. В наказах парижской знати требовалось ее уничтожить. Но комендант де Лонэ обязан был защищать вверенную его заботам Бастилию. Он приступил к этому довольно сдержанно, пригласил представителей нападающих прийти и убедиться, что в крепости не ведется подготовка к сражению и что стрелять он прикажет только в случае крайней необходимости. Но в толпе, которая уже подкатила пушки к стенам Бастилии, находились, как и в любой толпе, свои герои, свои злодеи и просто зеваки. Героев, вероятно, нашлось много, потому что потери среди нападающих оказались велики; злодеи были, вероятно, жестоки, потому что после взятия Бастилии перебили уже беззащитных солдат и коменданта. По парижским улицам носили голову де Лонэ и голову купеческого прево Флесселя. Последствия падения крепости оказались весьма значительными. Народ вдруг осознал свою силу. Робеспьер подвел итог: «Свобода народа, немного пролитой крови, конечно, несколько обезглавленных, но безусловно виновных… Так вот, господа! Народ своей свободой обязан этому восстанию». 14 июля 1789 г. стало первым из великих революционных «дней», этих быстротечных драм, которые за несколько часов парижских восстаний каждый раз меняли облик Франции. Эта дата и это событие приобретут в глазах французов и всего мира символический характер прославленного начала.

Разрушение Бастилии восставшим народом. Немецкая гравюра конца XVIII в.

7. 14 июля король весь день и вечер охотился и, утомившись, лег спать. Утром 15 июля герцог де Лианкур разбудил короля, чтобы сообщить о происшедших событиях. «Это бунт?» – спросил Людовик XVI. «Нет, сир, это революция». Король пообещал отвести войска – тем самым монархия отказывалась защищаться. Сначала это вызвало некоторое замешательство в рядах Национального собрания, которое состояло в основном из горожан – противников насилия. Выйдя на улицу, они последовали за толпами парижан, направлявшихся к Бастилии с целью ее разрушить. Астронома Байи, героя Зала для игры в мяч, провозгласили мэром Парижа; Лафайет, герой сражения при Йорктауне, командовал отрядами Национальной гвардии. 17 июля Людовик XVI прибыл в Париж и явился в ратушу, где ему вручили трехцветную кокарду. Тем самым он признал революцию, но бездумно и без особого восторга. Таким образом, этот поступок не пошел ему на пользу. «Его глуповатая и нелепая манера держать себя вызывала жалость», – заметил священник Ленде. Только что родившаяся Коммуна города Парижа поначалу старалась поддерживать официальную связь со старым режимом, но вскоре с невероятной быстротой возобладала анархия. Без всякого суда толпа повесила на фонаре государственного советника Фулона, несущего ответственность за снабжение Парижа продовольствием, и убила его зятя Бертье де Совиньи. Законы были позабыты. Зверь, дремлющий в человеке, вырвался на свободу. В провинции муниципалитеты вначале пытались обеспечить мирный переход власти. Но вскоре два опасения породили то явление, которое получило название «великий ужас»: одно – закономерное – страх перед надвигающимся голодом, потому что больше не продавали зерна, и второе – воображаемое – страх перед «разбойниками». Кем были эти разбойники? Никто не смог бы этого сказать. Прятались целыми деревнями. Для защиты от разбойников в городах и поселениях создавались объединения – «федерации». Посол Венеции отмечал: «Ужасающая анархия является той первой формой обновления, которую хотят придать Франции… Нет больше ни исполнительной власти, ни законов, ни должностных лиц, ни полиции…» Королевские органы власти оказались дискредитированы и лишены полномочий. Революционные органы власти еще не существовали. Народ сжигал замки и конторы фиска. Отдельных людей пока еще не трогали. Гнев обращался на местные Бастилии и замки с высокими зубчатыми стенами. Это была очередная Жакерия, уже столько раз пережитая французами. Что следовало предпринять, чтобы успокоить провинции? Ночью 4 августа виконт де Ноайль, один из сподвижников Лафайета в Америке, заявил на заседании Национального собрания, что единственной причиной этих волнений является сохранение феодальных прав и что только их отмена способна прекратить волнения. Собрание ответило восторженной овацией на предложение юного дворянина, исповедующего евангелие третьего сословия. Депутаты обнимались и проливали слезы. Охваченные всеобщим энтузиазмом, царящим на заседании, каждый хотел от чего-нибудь отказаться: от права охоты, от взимания платы за пользование мельницей или печью феодала. Третье сословие чувствовало себя растроганным этим «пиршеством великодушия» привилегированного сословия: «Какой народ! Какое величие! Какая честь быть французом!» И действительно, 4 августа стало ночью такого единения и любви, которыми народ мог гордиться. 11 августа кардинал де Ларошфуко и архиепископ Парижа отказались от церковной десятины без возмещения убытков. Но на самом деле отмена феодальных прав не была полной. В основном они подлежали выкупу. Полная отмена произошла только в июле 1793 г.