Солнце на антресолях - Наталия Терентьева

Ближе к полуночи я окончательно разнюнилась. Наваливались страхи, я не знала, как с ними справиться. Сна не было.

Я походила по квартире, халтурно помыла пол, поговорила с Робеспьером, который переходил со мной с места на место, потом улегся на мамином домашнем свитере, лежавшем на ее кровати. Этот внятный психологический жест нашего загадочного кота меня добил. Я все-таки расплакалась. Поплакав, поняла, что зря я недооцениваю слезы и не разрешаю себе плакать. Мне стало чуть полегче. Я постояла под горячим душем, думая – какое же счастье иметь в доме такое удобство. Иногда мне кажется, что когда-то я жила совсем другой жизнью. Вставала затемно в выстуженной за ночь комнате, умывалась из ведра очень холодной водой, на которой сверху начала образовываться ледяная корка, выходила во двор, слыша вдали взрывы, с тоской глядя в темное небо, надеясь, что то страшное, несущее горе и смерть, пройдет стороной, и мечтала о том, что когда-нибудь будет иная жизнь – без страха, с чистым небом, в которое можно смотреть и улыбаться… Что это? Мои фантазии? Но откуда они? Я люблю фильмы про войну, но редко смотрю, если смотрю, то потом мне все снится и снится мое военное детство, которого у меня не было…

Я постояла у окна, посмотрела на город, светившийся сотнями огоньков. Огромный тридцатиэтажный монстр, недавно построенный в соседнем дворе, перекрыл небо напополам, но часть все же осталась. Сейчас в монстре зажигались окна, а по дороге вдали двигались редкие машины с яркими белыми сполохами фар…

Я все-таки легла, положила рядом телефон, по которому бежали и бежали безответные мошкинские признания в виде синих, желтых, фиолетовых и бордовых человечков, которым очень плохо от моей жестокости, равнодушия и нежелания играть с ними в глупые игры, взяла зеленую тетрадку, от моего неловкого движения она упала, и неожиданно выпал сухой цветок. Он, наверно, пролежал в тетради пятнадцать лет – когда это мама писала? Тогда же? Или чуть позже? Но давно. И цветок слегка приклеился к странице. Я подняла его. Крупный бледно-бледно-фиолетовый цветок на серо-серебристой ножке с толстыми листьями. Побледнел он, наверно, от возраста, а когда-то был очень красивым. Я пролистнула тетрадь. Нет, больше ничего нет. И главное, ни одного рисунка. Посмотреть бы, как мама рисовала, там, в горах…

Аккуратно, чтобы не сломать цветок, я отложила его подальше, перевернула телефон, чтобы не видеть даже краем глаза его беспокойный экран, и стала читать дальше.

«На ужине мы сидели рядом. Я видела, что Сережа нравится другим девушкам. Кто-то пытался обратить его внимание смехом, девушка напротив, с длинными распущенными волосами (здесь с такими волосами неудобно, в них лезут насекомые), нарочно два раза просила его передать хлеб, хотя могла и сама дотянуться. Но Сережа не обращал ни на кого внимание, пытался накормить меня – подкладывал еду, подливал чай, не очень вкусный, горьковатый и пустой. Я есть не стала, пила чай из вежливости и думала о том, что где-то там сейчас в горах сидит или идет то самое существо, которое должно почувствовать – хороший ли я человек. И подойти ко мне или не подойти. А если оно подойдет? Что мне ему сказать?»

Скажешь: «Привет, как дела!» – ответила с досадой я. Ну, мама, почему же ты такая!.. Мама верила в снежного человека… Просто детский сад, ясельная группа!..

«Сережа положил руку мне на ладонь.

– Поешь немного… – сказал он так ласково, как будто имел в виду что-то совсем другое.

Я помотала головой.

– Нет, не могу, не лезет как-то. Боюсь.

Сережа улыбнулся.

– Все будет хорошо. Я знаю.

То, что в Москве мне представлялось удивительным приключением и волновало меня все дни, пока я здесь, сейчас вдруг показалось мне совершенно невозможным. А вдруг снежный человек почувствует, что я – плохой человек, и не подойдет ко мне? И что, я дальше буду жить с таким ощущением? Но кто вообще это точно сказал? Не знаю… Просто, когда я услышала об этом, я сразу поверила. Поняла, что это так и есть».

Вот это правильная логика, мама! Услышала – и сразу поверила. Молодец!

«Ровно в девять я взяла полупустой рюкзак, в котором был свитер, фонарик и термос с все тем же горьким чаем, и отправилась в горы.

– Ася! – крикнул мне Сережа, который сидел неподалеку и невнимательно слушал разглагольствования двух девушек. – Ты пошла?

Я кивнула. Сережа помахал мне рукой.

– Пока! Удачи!

Я опять кивнула и ответила: «Спасибо», – но так, что это слышала одна я. Я потом скажу ему, что я не Ася. Меня зовут так, как назвали меня мои родители, и мне мое имя нравится. Я помню, слышу внутри себя теплый мамин голос, когда она говорила “Васенька”, помню папин голос: “Вась, иди, что покажу… Чудеса какие…” Папа, работавший в оборонной промышленности, изобретавший механизмы для самоходных передвижных установок, в свободное время любил отыскивать в журналах самых диковинных и красивых бабочек. Вот его бы сюда! Я только сегодня видела двух необыкновенно красивых бабочек. Одну успела зарисовать, другую нет, спугнула. Может, и прав Сережа, что нужно их фотографировать. Но для меня чудо в том, чтобы нарисовать то, что я вижу. Не знаю, как это объяснить самой себе… Как будто я забираю себе часть этого маленького чуда, если мне удается его нарисовать… Чуда меньше не становится – в этом главное волшебство».

Я почему-то опять стала плакать. Я совсем не знаю свою маму. Совсем. Не знала даже, что она рисовала. Я спрошу ее об этом. Ведь мне еще удастся с ней поговорить? От жестокости и невозможности промелькнувшей в голове мысли мне стало душно и плохо.

Я встала, открыла настежь окно. Робеспьер, устроившийся было на стуле, почувствовав порывы ледяного ветра, недовольно поднял голову. Я подышала холодным воздухом и закрыла окно. Нельзя думать о плохом. Не потому, что сбудется то, о чем ты думаешь. Если бы это было так, если бы сбывались все мысли, мечты, фантазии, то жизнь на земле была бы похожа на кошмар плотно поужинавшего перед сном человека, запившего все это литром пива. Мало ли кто кем себя представляет. Кем, каким, с кем вдвоем, в каком месте… Нельзя думать о плохом, потому что начинаешь в это верить и жить тем плохим, которого пока нет и, возможно, никогда не будет. А ты уже это как будто пережил. Уже запустил в себя горе, страшное, то, на что нет никаких сил, чтобы вынести это…

Я встала, застелила постель. Включила полный свет в квартире, налила Робеспьеру в блюдце остатки молока, надеясь, что, услышав знакомые и приятные звуки, он тоже выйдет из опочивальни и скрасит мое нервное одиночество, села в гостиной. И стала читать дальше. Почему же мне совсем не любопытно, а бесконечно мучительно это читать…

«Я шла по тропинке, огибающей по низу нашу поляну. Потом надо было с другой стороны холма забраться наверх. Вот уже наш лагерь пропал из виду. Стало как-то быстро темнеть. До заката было еще минут сорок, но солнце уже скрылось за высокими горами с белыми шапками. Я сфотографировала необыкновенно красивый закат, потому что останавливаться и рисовать сейчас времени точно не было. Я знала, куда идти, но все равно боялась заблудиться…»