Без права на награду - Ольга Игоревна Елисеева

Эльстер – небольшая река. Ее можно было миновать, просто уцепившись за луку седла. Но у Понятовского уже не хватало сил. Шурке не понравилось, что всадник мешком держится в седле. Изнемогая от ран, тот почти лежал лицом на гриве коня. Он сделал попытку намотать уздечку на руку, но качнулся и едва не своротился на сторону.

Бенкендорф вспомнил, что Понятовский не умеет плавать. Однажды Шурка уже вытащил его, сейчас не тот случай. И, будучи твердо уверенным, что не тот, он сам не понял, как дернул узду лошади, направляя ее в воду.

Только попав в Эльстер, генерал осознал, что река опасна: вздыбившаяся от дождей, грозная, несущая с собой чер-те что, вода могла запросто погубить плывущего.

– Юзеф! Юзеф! – прокричал Бенкендорф, стараясь обратить на себя внимание.

Слышал ли его князь? Шум и лязг кругом был такой, что Шурка не разбирал собственного голоса. Только подгонял лошадь тычками в холку. Действовать шенкелями в воде не решался – нервная тварь, скинет и обрадуется.

Между тем Понятовский был уже на середине потока, но здорово клонился набок, и его повисшая плетью левая рука не помогала даже схватиться за гриву. Генерал не поручился бы, что не получит клинком по голове, когда подплывет. Но сабля князя давно выпала, а его мертвенно-бледное лицо несколько раз погрузилось с конской шеей в воду. Было непонятно, дышит поляк или нет.

– Придержите лошадь! Не давайте ей плыть!

Все еще было слишком далеко. Вдруг опущенные плечи Понятовского из горизонтального приняли какое-то кривое положение, и все тело заскользило боком в воду.

– Не теряйте стремени, не теряйте стремени, – шептал Шурка мокрыми губами.

Поздно. Был ли маршал все еще жив, когда ноги лишились опоры в металлических дужках, а руки разжали повод? И обморока бы хватило. Лошадь, уронив всадника, поплыла быстрее. А землисто-коричневая река, сделав над роковым местом воронку, тут же схлопнула ее, накатив плоской волной. Через секунду уже непонятно было, где именно пошел ко дну Юзеф, и тот, кто проплыл только четверть пути, не нашел бы его в мутной, глинистой непрогляди.

Только выправив коня на берег, Бенкендорф осознал, что делал в последние полчаса. Зачем? Взять в плен? Осчастливить избавлением от смерти? Правда состояла в том, что он делал, пока делал. Без вопросов к себе.

Оставшиеся уланы сдавались. Схватка была кончена. Похоже, в городе, за стенами, тоже. Все так измаялись, что не выслали даже преследования. Да и как? Дамба взорвана.

На берегу, в мокром мундире, тянувшем к земле, генерал почувствовал себя разбитым. Упасть – умереть. Он осторожно тронул пятками бока лошади, поехал вперед. Надо было выбраться с размякшего суглинка на твердую почву. Вот холмы. Вот копыта застучали уже по земле, а не зачвакали в грязи.

И тут прямо с башни ратуши – неужели эту батарею не сняли первой? – прилетело французское ядро. Они издеваются? Последний выстрел сражения? Прямо в его лошадь?

Такого удара генерал-майор не припомнил бы за всю жизнь. Чуть-чуть выше, и его бы не было. А так показалось, что ядро пролетело между ног. Чавкнуло чем-то мокрым. Всадник не сразу понял – лошадь.

Хлопок был очень сильный. Шурка лишился чувств. Его выволокли на холм свои гусары. Ни царапины. Хотя весь в конской крови. Лили воду, били по щекам, звали доктора. Дозовешься их сегодня: не успевают руки-ноги пилить.

Минут через десять Бенкендорф открыл глаза. Его удивила тишина. Гробовая. Вокруг ходили солдаты. Склонялись над ним, радостно скалились, мол, жив. Судя по всему, звуки были. Но он их не слышал. Шурка попытался тряхнуть головой, уши заложило, как если бы в них залилась вода. Страшная боль сразу разломила затылок и виски. Кто-то из доброхотов крикнул что-то остальным. И уже закатывая глаза, командир прочел по губам:

– Контузило! Контузило! Надо в госпиталь.

Весна 1819 – осень 1820 годов. Петербург.

– Вы как командир полка обязаны знать, что ваши подчиненные думают о революции в Неаполе[55].

Перед Бенкендорфом на носках покачивался генерал Пирх, стоявший во главе преображенцев. Важнейший, коренной полк. Как он повернет, так и будет.

– В моем подчинении итальянцев нет! – Пирх почти смеялся в лицо начальника штаба.

Шурка вскипел и выставил генерала за дверь. Вообще в гвардии творилось нечто невообразимое, о чем он, сидя за сто верст в дивизии, и помыслить не мог.

По приезде государь пригласил будущего начальника штаба Гвардейского корпуса в Елагинский дворец. Не к себе, а в дом, на веки вечные закрепленный за его августейшей матушкой, чтобы этот гарнизонный страдалец понял: его вытащили из медвежьего угла как своего человека. Так генерала должны воспринимать подчиненные, вышестоящее штабное начальство, командиры полков. Но главное – он сам. Александр Христофорович понимал. И это понимание давно проело ему плешь.

– Вы уже имели возможность встретиться с графом Алексеем Андреевичем?[56] – как бы между прочим спросил император.

Генерал знал, какой ответ будет правильным.

– Нет, Ваше Величество. С моего прибытия в Петербург я ожидал дальнейших разъяснений по службе и не осмеливался ни с кем входить в беседы.

Государь удовлетворенно улыбнулся. Он взял с каминной полочки китайского болванчика – у Марии Федоровны была целая коллекция – и тронул пальцем его голову. Фарфоровая игрушка закивала.

– А с князем Петром Михайловичем?[57] Вашим непосредственным начальником?

И снова гость не сплоховал.

– Не имел счастья представиться за недостатком времени.

Оба понимали, что на самом деле генерал ждал сначала приглашения во дворец, а уж потом, в зависимости от сказанного императором, стал бы строить свои отношения и с Аракчеевым, и с Волконским, начальником Главного штаба армии.