Отпечатки - Джозеф Коннолли

Слезы — брызнули слезы: частые и горячие — выдавились сквозь сморщенные, расплавленные веки. Губы затвердели и поползли куда-то в сторону от зубов, казавшихся такими крепкими и надежными, но тоже повергнутыми в ужас. Затем я ощутил, как чья-то рука вцепилась в мое плечо — Элис подошла и встала у меня за спиной, и я ощутил жар ее дыхания, испорченного привкусом проглоченных слез, скрежетом еще клокочущего в горле едва подавленного горя.

— Помоги мне… — прошептала она. — О господи, пожалуйста, Джейми, — помоги мне. Помоги мне.

Я, наверное, замотал головой. Как, ради всего святого, я могу теперь помочь кому бы то ни было?

— Ты?.. Позвала кого-нибудь? Кто-нибудь?..

Я попытался: попытался вести себя спокойно и практично. Все слова плясали вокруг меня: «скорая помощь», врач, полиция — вроде такие жизненно важные, но совершенно и вопиюще очевидно, что нет. Новая волна судорог, шока и резкой боли: она сотрясла нас обоих — пронзила нас с ног до головы. И молчание ее сказало мне «нет» в ответ на все мои хриплые и запинающиеся вопросы.

— Как он?.. Почему он одет как?.. Как случилось, что он?..

Я повернулся к ней — и она, Элис, уже потихоньку оживала: подобрала что-то и обернула вокруг себя — платье, может быть… да, помнится мне, потому что она была в нем потом. Потом, когда все узнали.

— Помоги мне, Джейми, — переодеть его, хорошо? Снять с него все это — тряпье. Помоги мне.

Я стоял столбом, не веря ни единой мельчайшей детали. Но Элис уже засуетилась — бросилась в гардеробную (по дороге сбросив туфли на шпильках) и быстро выскочила оттуда с очередным чудесным костюмом Лукаса — темно-бордовым он был, этот костюм: темно-бордовым, — а потом она потянула стоячий воротничок заплесневелого пальто, облегавшего его плечи, — дернула узел гнилого старого кашне. Я встал на колени, чтобы ей помочь. Я чувствовал, если я вообще в этот миг что-то чувствовал, что воистину обязан. Она подозрительно умело это делала, Элис. Я отвернулся, когда она взялась за брюки, но потом вынужден был повернуться и обнаружил, что глазею вовсю. Ноги его были странно коричневыми: наблюдение совершенно неуместное, но я никогда этого не забуду.

— Надень на него рубашку, Джейми, — пожалуйста. Прошу тебя.

Руки Лукаса не окостенели. Их мягкая внутренняя сторона — я ощутил, как она отдала мне свое последнее тепло. Должно быть, я совершенно пропустил целые минуты этого поразительного предприятия (вылетели из головы или же стерлись из памяти), потому что вскоре — я по-прежнему вздыхал и вскрикивал, плакал и суетился, — Лукас, мой Лукас, сидел передо мной, одетый словно принц, позволяя Элис причесать ему волосы двумя щетками с серебряными ручками и осторожно взбить пряди над ушами. Затем она наклонилась, собрала разбросанное по полу старое барахло (спутанный парик, раззявленные ботинки без шнурков) и словно заставила их по волшебству мгновенно испариться — пришла, ушла — носилась вокруг. Чувства мои кружились в жестоком вихре, колени мерзли и дрожали. Я сел на стул почти рядом с Лукасом.

Теперь Элис протягивала мне телефон. Она крепко цеплялась за трубку побелевшими, костлявыми пальцами, она одеревенело тянула руки и раз за разом тыкала трубкой мне под нос. Глаза ее, увидел я, в панике подняв голову, были широко раскрытыми (мокрые и настойчивые) — и, о боже, совсем как глаза Лукаса (и мои, я уверен — как и мои), по-прежнему очень удивленными.

— Что?.. мне сказать? — промямлил я. — Гм? Элис? Кому я звоню? Как он?.. Тебе не кажется, что ты сама должна, Элис? Нет? Раз это ты его?.. Так кому я звоню? Врачу? Точно не врачу? В «Скорую помощь»? Да? Ну хорошо. Я звоню в «Скорую помощь». Господи боже.

Именно это я и умудрился как-то сделать. Пройти через это. Пришлось отвернуться (от него, от нее): я больше не мог наблюдать этот кошмар. Мне задали равнодушные и глупые вопросы. Мое имя: я его назвал. И Печатня, сказал я: Печатня, да. Вот где мы находимся (сказал несколько больше: все, что она спросила). А вы совершенно уверены (осведомилась эта женщина), что этот мужчина, он мертв? И я задержал дыхание и изо всех сил постарался ответить, как человек, но вырвалось у меня только хрюканье, а затем жалобный визг зажатого в угол поросенка, осознавшего, что час его пробил. У меня есть (хотела знать эта женщина) какие-нибудь предположения о причине смерти? Я уставился на телефон и вытянул руку. А потом я посмотрел на Элис, и мы оба услышали, как она повторяет (эта женщина, эта женщина, которая хотела знать): «Эй? На проводе? Мистер Мил? Вы слушаете? Я спросила, что вы думаете о причине его смерти?» Я продолжал смотреть на Элис и внезапно часто заморгал, а она слегка прикусила губу и крепко зажмурилась.

— Он просто… — выдохнула она (у нее крутило живот), — перестал существовать!..

Теперь и мне — и мне пришлось закрыть глаза. Я выдохнул, с трудом, стараясь сосредоточиться на беспокойных алых волнах перед моим взором.

— На проводе? Эй? Мистер Мил? Вы слушаете?

И я вроде как очухался. Вроде как.

— Он просто… — выдохнул я (а сердце мое, оно разлетелось вдребезги), — перестал существовать!..

А потом пришел страх — о да, этот утробный страх. Он схватил меня за горло и больше не отпускал.

Пол, надо сказать, был просто кремень. Что меня ничуть не удивило — но, господи, как я был ему благодарен. В смысле, что всего удивительнее, я чувствовал — что? Не знаю — некую ответственность: в ответе, если угодно. Что — вероятно, вам это можно и не говорить, — было для меня совершенно внове. Обычно я неизменно прятался, если что-то происходило — в смысле, что угодно, даже ерунда какая-нибудь обыденная, любая мелочь, которую потом могли мне приписать. В то время как это было… ох, столь душераздирающе огромно, что я оказался на грани обморока (перед глазами все поплыло: да, было такое), но все же я как-то чувствовал, что просто обязан справиться. Понимаете? Понимаете, о чем я? Не думаю, что у меня получалось, — тогда не получалось. Но это отчасти потому, что от Элис уже не было никакого толка. Не ее вина. В смысле, определенно не ее вина в… Иисусе, подобных обстоятельствах. Боже, о боже мой. Но когда бригада «скорой помощи» закончила, гм… уфф! Господи, о господи. Осмотр — и уехала. Увезла его. Приехал врач, не уверен, что знаю, кто вызвал его, не знаю даже, в какой момент это произошло, но как бы то ни было: он ей что-то дал. Нет. Погодите: не так — порядок был не такой: все шло не так. Врач, этот врач — он ведь должен был приехать с ними? Со «скорой помощью»? Теперь, когда я думаю об этом — по-моему, «скорая помощь» уже уехала. Могло так быть? Не знаю. Ну ладно, врач — он некоторое время провел с Лукасом: снова его раздел. Инфаркт, вот что сказал он. Обширный и внезапный (он просто перестал существовать). Потом, может быть, что-то, кто-то — приехали остальные. И Лукас, они забрали его. Почему я с ними не поехал? Не знаю. Куда вообще они его повезли? Так и не понял. Послушайте — все это заняло годы, но пролетело, как один миг: я так запутался… Ладно. Не знаю, что он ей дал, этот врач, но она едва успела лечь, бедняжка Элис, прежде чем отключилась, забылась в беспамятстве. И он предложил это, чем бы оно ни было, и мне тоже. Я отказался. В смысле, я ей завидовал, если честно, — завидовал этому новому спокойствию, снизошедшему на Элис: я с удовольствием бы принял хорошую дозу забвения, прямо сейчас (потому что я ощущал лишь боль и сокрушительное страдание, и даже руки и ноги мои казались какими-то странными отростками), но что она почувствует, поймал я себя на мысли, как она справится одна-одинешенька, когда рано или поздно ресницы ее задрожат, истина просочится между ними и ужалит ее? Так что нет: я отклонил предложенную чашу забвения. Ибо, к тому же, кто, как не я, должен с этим справляться? Гм? Кто еще должен все выдержать? Гм? Если не я. Элис в забытьи. Джуди куда-то подевалась. Кстати, а куда это подевалась Джуди сейчас, когда она так мне нужна? Что происходит? Гм? Почему она не может быть здесь? Гм? Ах да… конечно. Теперь я вспоминаю — конечно, конечно. Пол, вот кто тихо напомнил мне. Она все еще внизу, да? Джуди. С остальными. Конечно, она там. Наверное, до сих пор — хотя сейчас ее, конечно, уже душит тревога — в состоянии, ну — не неведения, конечно (подозрение уже начало плести свою собственную повесть), но нарастающего волнения, это точно. Пол — это Пол заставил меня собраться (меня, как он позже сказал, ужасно трясло), потому что он был, знаете ли, настоящий кремень, но очень заботливо со мной обращался. Я бы не смог, я бы не выдержал, я уверен, если бы он не появился в тот миг.