Раннее - Сергей Бушов

моим близким? Но у меня нет близких!

Я подумал об этом и вдруг почувствовал, насколько одинок.

Единственное близкое мне существо – говорящая собака. Но ведь это неестественно – вроде как игрушечный человек. Я весь пропитан желчью, которая не знает выхода. Я – великовозрастный ребёнок, который обиделся на свои игрушки.

– Хозяин! Ты проснулся? А у меня завтрак готов.

– Прости, Анита, что-то не хочется.

– Ты уходишь?

– Погуляю.

– В такую погоду?

А что особенного в погоде за окном? Всего-навсего дождь. И я только глубже закутываюсь в куртку.

Сажусь в СААБ. Еду – как всегда, ещё не зная, куда. Дворник елозит по стеклу то вправо, то влево и ещё больше навевает тоску… Какое-то гиблое чувство.

Я не могу понять причину этой тоски. Неужели только одиночество? Нет, мне кажется, что я упустил что-то неуловимое, скользкое, прекрасное, даже не заметил, и сейчас не могу понять, где и когда это случилось.

Машина выезжает за город, и мне становится ещё тяжелее. Я никогда не любил деревни. Ассоциировались они у меня с плесенью, грязью, обветшалостью, с извечными и бесполезными ковыряниями в огороде, от которых кожа становилась сухой и шершавой, напоминая кору старого дерева, со стариками и старухами, которые давным-давно выжили из ума, ну, в крайнем случае, с мужиками, волосы которых выцвели на солнце, а улыбка с годами поглупела и превратилась в демонстрацию гнилых зубов.

Я остановил машину. Вышел и подошёл к ближайшему забору – покривившемуся, кое-как покрашенному тёмно-зелёной краской. Собаки во дворе не было. Отворил калитку и направился между грядок к дому. Всё было так, как я себе и представлял. Дом прогнил насквозь, и нижние венцы погрузились в землю, обрастя травой. Наличники, прежде белые, теперь имели неопределённый цвет. Я постучал. Долгое молчание, потом негромкий скрип половиц и старушечий голос: "Кто?"

Что я мог ответить?

– Вы меня не знаете.

Она думает, потом открывает дверь.

Выцветшие глаза, редкие волосы, разбросанные по голове, настороженное и недоброжелательное выражение лица.

– Чего вам?

Да в общем-то ничего, но ответить что-то нужно, и я нахожусь:

– Я из института этнографии. Я частушки собираю, поговорки, прибаутки всякие…

И я чувствую, что в руке у меня – тетрадь с пословицами. И как я догадался взять её с собой из машины?

– Фу, – говорит она, – нашли, куды приттить. Входите.

Я прохожу. В избе мрачно. Похоже, единственная достопримечательность в комнате, куда я попал – старый телевизор, накрытый кружевной салфеткой.

– Садитесь, – и я сажусь на сляпанный каким-то горе-плотником табурет.

Она садится на другой, с противоположной стороны стола, наощупь нашаривает где-то позади очки и зачем-то надевает на нос.

– Да, – говорит она. – Были у нас частушки. Так, а чего вам?

– Может, вы помните что-нибудь. Расскажите, а я запишу, – я достаю из кармана ручку.

– Так я ж ничего не помню.

– Совсем ничего?

– Совсем.

– А что же вы меня впустили?

– А хто вас поймёт, шо вам надо. Да ведь дож там.

Я постепенно понимаю, что дож – это дождь, и снова спрашиваю:

– Точно ничего не помните?

– Точно, что ж я могу помнить в мои-то года?

Я снова начинаю внутренне вскипать – так, без всякой причины.

– А, нет, – вдруг говорит она. – Вспомнила одну, – она делает какое-то странное лицо – то ли изображая веселье, то ли пытаясь спросонья понять, что происходит, и пронзительно, с повизгиваниями, декламирует:

– Шла машина из Тамбова,

Потеряла две доски,

Я страдаю от простуды,

А мой мииииилый – от тоски.

…Меня понесло. Я чувствую это и потому сдерживаюсь. Но фраза уже вырвалась:

– И что дальше?

– Ничего, шо ж там…

– А при чём тут Тамбов?

– А вы почему не пишете?

Я молчу.

– Врёте вы все. У вас удостоверение есть?

– Нету у меня удостоверения.

– Ты бандит, – вдруг уверенно говорит она. – А ну иди отсюда. Ничего я тебе не дам.

Я большего от неё и не ожидал. Быстрыми шагами выскакиваю под дождь, иду к машине, не обращая внимания на её периодические вскрикивания:

– Из института!.. Знаем мы этих… Ничего я вам не дам. Вон какой нос-то отрастил, все вынюхивает…

Машина рвётся с места, швыряя назад комья грязи. Я выбираюсь на шоссе и снова еду туда, куда глядят мои глаза.

14. Понедельник, или Случайный поиск-2

– Чикин!

– Алло. Кто это? Ты, что ль, Соболев?

– Я. Третий раз, между прочим, звоню.

– Да я только что пришёл. Ты откуда?

– Из Москвы.

– Чего? Как тебя туда занесло?

– На машине. Или тебя не это интересует? Я не понял вопроса.

– Я имел в виду – что ты там делаешь?

– Ну и логика у тебя, Чикин. Я с тобой по телефону разговариваю. Можно мне сегодня не прийти?

– Что спрашивать, когда ты и так уже не пойми где…

– Короче, проблем нет?

– Ну как – нет… Они всегда есть. Ладно уж, завтра разберёмся.

– Да нет – давай сейчас. Что у тебя?

– В общем, ничего конкретного. Просто нужны деньги. Чего ты хмыкаешь?

– А что, проблема нехватки денег возникла так внезапно?

– Нет. Просто то, чем мы занимаемся…

– Ясно. Это все фигня и дребедень, а ты хочешь открыть крупное производство.

– Ну да. Или научные разработки какие-нибудь. Неплохо бы было, если бы мы оказались в авангарде прогресса. Нам это по силам – у нас ведь куча институтов под крылышком. Но это не телефонный разговор.

– Да, пожалуй, мне действительно надоело бросать в этого проглота монетки. Хотя у меня есть одна идея. Но лучше завтра поговорим.

– Хорошо. У тебя ещё есть что сказать?

– Нет. А у тебя?

– Тоже, в общем… Только я никак не пойму, что ты начал рыпаться…

– В смысле?

– Что-то с тобой творится. Пришёл вчера ни свет ни заря, за работу первый раз в жизни взялся, а сегодня с чего-то попёрся в Москву.

– Долго рассказывать, Чикин. Как-нибудь в другой раз.

– Ладно. Тогда пока.

– Пока.

Мне не понравился этот разговор: во-первых, абсолютно бесполезный, а во-вторых, дающий почву для нехороших размышлений.

Чикин, от которого я этого совсем не ожидал, тоже совал нос не в своё дело.

По сути, и он, и Маргарита, и родители мои покойные, да и обычные прохожие на улице хотели от меня одного и того же: чтобы я "не рыпался", жил, как "нормальный человек", и, будучи прекрасным семьянином, достойным работником и молчаливо-согласным собутыльником, служил процветанию человечества, государства или, на худой конец, коллектива.

А у меня в глазах уже стояло моё будущее, если я пойду по этому пути,