Каурай. От заката до рассвета - Александр Артемов

него х…естики одни на уме. А у самого не крестик, а на полстраницы закорючка стоит. Ох, подлец!

Каурай же решил затронуть более насущный вопрос:

— Что за беда с Ранко?

Было расслабившийся Кречет резко помрачнел и, прежде чем ответить, оглянулся с таким видом, словно они обсуждали вещи, за которые немудрено было оказаться на виселице. Но во дворе им было бояться не кого, если не считать немногочисленных стражников, которые при виде пана головы вытягивалась в струнку, одаривая озадаченными взглядами одноглазого.

— Скверно все, пан, — повесил Кречет усы и заговорил торопливым полушепотом. — Дуралей этот в порубе сидит, а через пару деньков глядишь с головой попрощается. Воевода клянется на кол его посадить. И посадит, будь уверен. После того, что с панной Боженой произошло, он уже троих девок насмерть запорол за то, что не уследили. Эх, хороший казак был, а кончил плохо, как и все мы, я так чую.

— Пан Повлюк мне сказал, что он напал на воеводу?

— Правду Повлюк гутарит, — кивнул Кречет толстяку. — Уж не ведаю, какой бес в него вселился. Ранко вчера сам не свой был, когда от этих таборщиков приехал, и воевода тоже вне себя от ярости и горя. Вот они и сцепились — насилу оттащили. Зачем и почему — хочешь сам расспрашивай, но очевидно, что влюблен он в нее был по самые уши, как и половина парубков на хуторе. Панну Божену все любили, и такое известие многих выбило из колеи. Вот так. Сначала мать ее представилась, панна Ладила, а теперь и до дочурки добралась, костлявая…

— Ее правда нашли в церкви? На алтаре?

— Да, — кивнул Кречет. — Священник Кондрат нашел рано утром. Я когда сам туда прибежал, там все кровью было залито и запах стоял такой… чем-то гнилым несло. А чем и понять не могу. Трупы перележалые так пахнут, а панночка живой была, пусть и страшно покалеченная. Не пожалел этот Баюн ни пяди ее белого, молодого тела, словно нарочно пытал ее. Эх, а какая прелестница она была, неземной красоты дивчина…Знал о ней, негодяй, знал, вот и решил как следует отыграться. И до сих пор еще не отошла, бедняжка. Лекарь гутарит, что надежды нет никакой, и Божена со дня на день… — он прочистил горло и торопливо зашагал к воротам острога, ни на кого не глядя и не отзываясь, когда его кликали. — Или даже уже сегодня ночью, я смею надеяться… Отмучается, бедная, отойдет к Спасителю, и слава всем Святым и Смелым и Неопалимому Лику.

Они выбрались за стены, миновали ров и быстро зашагали по откосу вдоль темных улочек, окруженные белеными стенами хат и недовольной собачьей перекличкой. Внезапно поднявшийся могучий ветрище едва не сорвал шапку с головы Кречета, так что им троим пришлось идти, чуть пригнувшись, и говорить громче, силясь перекричать вой ветродуя.

— Воевода места себе не находит, — рассказывал Кречет, засунув руки в отвороты зипуна. — Одичал совсем, постарел лет на сорок, не меньше! Даже не поглядел на связку, которую мы ему притаранили, да еще и выбранил — мол, я виноват во всем. Так долго с Баюном вожусь, и прав он, как ни крути. В самое сердце пролез — в острог! Схватил бедняжку, приволок ее в божье место и там разделал как свинью, на радость всем демонам, которым этот мерзавец служит…

Он не закончил, а только махнул рукой и замолк.

— Хотелось бы мне на панну Божену поглядеть, хотя бы мельком, — сказал Каурай. — Есть у меня подозрение, что не Баюн ее так…

— А кто? — стрельнул в него глазами Кречет. — Кондрат?!

— Нет. Тот, с кем не сладить обычной казацкой сталью.

— Не понимаю тебя, пан…

— Вот и я разувериться хочу, что не рука Баюна. А нечто большее.

— Загадками говоришь ты! Но насчет поглядеть на панночку, это у воеводы спроситься надо, а он нынче совсем не в духе. Как бы в поруб к Ранко не бросил, если ты к нему с такими вопросами… Лучше всего на нее глядеть только тогда, когда мучения ее подойдут к концу, и ее понесут отпевать в церкву.

— Мне этого и надо. Сам же сказал — недолго осталось.

— Что правда, то правда… Слушай, а ты сегодня где ночуешь?

Одноглазый не нашелся что сказать. Его опередил Повлюк:

— Ежели тебе некуда податься, пан опричник, то айда со мной к пани Перепелихе! — сказал он, указывая рукой направление. — Дальняя хата, совсем у околицы — идти недалече. А там и пиво, и лежанка, и веселая компанья, пусть в худое время придется собраться. А то эта твоя зараза из меня последнюю душу вытрясла — факт!

— Ах, эта ваша негодная Перепелиха… — нахмурился Кречет. — У нее вся окрестная шаболта собирается. И чего ты туда ходишь? Ей богу, разгоню я этот ваш гадюшник когда-нибудь!

— Но Кречет, куда ж идтить та, раз Малашкину шинку баюновы молодчики пожгли? А насчет Перепелихи ты это зря — радушная бабенка, пусть и с придурью чуток — факт.

— А то гляди, пан Каурай, могу тебя и в своей хате устроить, — сказал Кречет. — Я сам с дочуркой поживаю, и она как раз нам стол накроет, ежели к Перепелихе опять не убежала. А так она тихая у меня, аки кошечка.

— Нет, спасибо, очень уж мне хочется нынче пива выпить, — ответил одноглазый. — Поглядим, что там за компания у Перепелихи, а потом видно будет.

— Как хошь, — сказал Кречет и наставил палец на Повлюка. — А ты, пан, ежели мою кошечку тама застукаешь, взашей ее домой гони, понял? Неча ей там с этими баловнями делать. Сам хошь шо хошь делай, а сделай так, шоб пан Каурай выспался как следует, слышал?! Это мой тебе приказ!

— Будет сделано, пан голова! Мы толечка погуляем и сразу спать, как с горилки соснуть вздумается.

— Так, завтра поведу тебя к воеводе, — повернулся Кречет к одноглазому. — Ты главное ночью у Перепелихи не удивляйся ничему, и ежели что — плюй ей под юбку, и тогда она от тебя отстанет. Запомнил?

— Запомнил, пан, благодарствую, — немедленно решил Каурай ничему не удивляться.

С этими словами они подошли к перекрестку, где и расстались. Кречет на прощание хлопнул одноглазого по плечу, махнул рукой в направлении хаты Перепелихи и зашагал в противоположную сторону, на ходу пытаясь разжечь люльку. Каурай с Повлюком чуть постояли, провожая его сгорбленную спину, и двинулись вдоль дороги.

Домом у околицы оказалась ничем не примечательная одинокая хатенка, крытая соломенной кровлей. Ее труба подобно соседкам пыхтела черным кривым столбом. Изнутри раздавался