Наполеон: биография - Эндрю Робертс

преступления»{1021}. 24 октября арестовали еще дюжину людей. Они собирались забросать ручными гранатами (oeufs rouges) экипаж Наполеона по пути в Мальмезон{1022}. Ускользнуть сумели пиротехник-роялист Александр Шевалье и Тома Дефорж, который был дружен с Жозефиной до ее замужества.

Две недели спустя, 7 ноября, Шевалье наконец схватили. У него нашли многозарядный пистолет, планы испугать лошадей Наполеона петардами и раскидать на улице металлические шипы, чтобы гвардейцы не сумели прийти на помощь первому консулу. Неделю спустя неутомимый Фуше раскрыл еще один заговор: его участники собирались перекрыть улицу во время проезда Наполеона. В официальном отчете глава полиции перечислил не менее десяти (с тех пор как Наполеон взял власть) отдельных заговоров, составленных в том числе скрывающимися сообщниками Александра Шевалье{1023}. Судя по полицейским сводкам, теперь французы считали: Наполеона рано или поздно убьют.

Изготовители «адской машины» приблизились к этой цели ближе всех. Подчиненные Фуше, проделав превосходную криминалистическую работу, воссоздали подковы, упряжь и повозку, и торговец зерном опознал человека, которому продал ее[103]. Когда кольцо стало сжиматься, Лимоелан скрылся, возможно сделавшись священником в Америке[104]{1024}. Хотя все указывало на шуанов, Наполеон воспользовался той политической возможностью, что предоставили ему покушения, и заявил в Государственном совете: он намерен действовать против «террористов», то есть якобинцев, поддерживавших террор и не принявших 18 брюмера. Теперь, через шесть лет после своего ареста (в 1794 году) за якобинские симпатии, Наполеон считал якобинцев врагами государства более опасными, нежели шуаны, – из-за их идеологии, опыта власти и превосходной организованности. «С ротой гренадер я мог бы разогнать все предместье Сен-Жермен, – сказал он тогда, имея в виду роялистские салоны, – но якобинцы не робкого десятка, их так просто не одолеть»{1025}. Когда Фуше позволил себе указать Наполеону на Кадудаля и других роялистов, действовавших при поддержке англичан, тот возразил, ссылаясь на сентябрьские расправы 1792 года: «Они – люди сентября (Septembriseurs), негодяи, запятнанные кровью, действующие сплоченной массой против любого правительства. Мы должны найти средство немедленного возмездия… Франция лишь тогда будет спокойна за жизнь своего правительства, когда освободится от этих злодеев»{1026}. Так, по крайней мере в эмоциональном отношении, Наполеон расстался со своим революционным прошлым.

В первый день 1801 года Луи-Николя Дюбуа, сотрудник центрального полицейского бюро (в следующем месяце назначенный префектом полиции), сделал Государственному совету доклад о раскрытых заговорах. Он рассказал, кроме прочего, о попытке внедрить убийц в ряды гвардейских гренадер, о некоем Метьене, который собирался зарезать Наполеона в «Комеди Франсез» (куда Наполеон именно в тот вечер не явился) во время спектакля «Британик» по пьесе Расина, и о господине Гомбо-Лашезе, построившем механизм с «греческим огнем», чтобы привести его в действие во время похорон Дезе, но ему помешали громоздкие декорации{1027}. «Шуанство и эмигранты подобны кожным болезням, – сказал на том заседании Наполеон. – А терроризм – внутренняя болезнь»[105].

8 января 130 якобинцев были арестованы и отправлены в ссылку, главным образом в Гвиану, на основании сенатусконсульта, принятого тремя днями ранее. (Изначально сенатусконсульт предназначался лишь для внесения поправок в конституцию, но со временем Наполеон все охотнее пользовался этим инструментом для оформления решений в обход Законодательного корпуса и трибуната.) Гвиану с ее чрезвычайно нездоровым климатом прозвали «сухой гильотиной». Общественного резонанса не было. Хотя якобинцы и не строили «адскую машину», многие из них, особенно занимавшие видные посты в период террора, участвовали в узаконенных убийствах. Когда Теофиль Берлье попытался просить за двух якобинцев, Дестрема и Талона, первый консул прямо заявил, что высылает их не потому, что считает организаторами покушения с «адской машиной», а «за их поступки во время революции». Берлье возразил, что без взрыва вопрос о ссылке Дестрема и Талона не возник бы. В ответ Наполеон рассмеялся: «Ага, господин адвокат; вы не признаете себя побежденным!»[106]{1028}

Необычно то, что Фуше составил список ссыльных (возможно, мы не знаем подоплеки) неряшливо, впопыхах. Один якобинец пять лет исполнял обязанности судьи на Гваделупе, второй уже полгода был мертв, а несколько других примирились с новым режимом и даже сотрудничали. Это был последний случай массовых репрессий, свойственных политической жизни Франции в предыдущие двенадцать лет. «С того времени дух столицы переменился, как по взмаху дирижерской палочки», – позднее вспоминал Наполеон{1029}. Наряду с якобинцами, которых преследовали исключительно по политическим причинам, полиция хватала и подлинных заговорщиков – шуанов, и девятерых из них, в том числе Шевалье, 30–31 января казнили на гильотине. При этом граф де Бурмон избежал эшафота: его отправили за решетку. (В 1804 году де Бурмон бежал [из Безансонской цитадели] в Португалию и позднее сражался на стороне Наполеона.) Когда в декабре 1804 года появились доказательства подготовки нового покушения, аналогичного покушению Кадудаля, Наполеон просто отправил в ссылку одного из заговорщиков – Жана де Ларошфуко-Дюбрей{1030}.

До покушения с «адской машиной» Наполеон пытался провести суровые законы о безопасности, предусматривавшие применение военно-полевых судов и в мирное время. Государственный совет счел эту меру слишком деспотической, и чрезвычайные суды не были созданы из-за протестов либеральных и умеренных членов трибуната, в том числе Пьера Дону, поэта Мари-Жозефа Шенье (автора слов марша «На поле сражения») и писателя Бенжамена Констана{1031}. После покушения эти предложения быстро приняли. Наполеон занял агрессивную позицию по отношению к трибунату почти сразу после его образования и называл Констана, Дону и Шенье «метафизиками, которых стоило бы окунуть в воду… Вам не следует считать, что я, подобно Людовику XVI, позволю на себя нападать. Я этого не позволю»{1032}. Чтобы помешать заговорщикам, отныне о том, куда направляется Наполеон, объявлялось лишь за пять минут до его отъезда{1033}.

9 февраля 1801 года Люневильский мирный договор (переговоры вели Жозеф, Талейран и совершенно изнуренный граф Людвиг фон Кобенцль) подвел итог девятилетней австро-французской войне. Договор приблизительно повторял Кампоформийский. Австрийцы признавали французские территориальные приобретения в Бельгии, Италии и на Рейне и лишались большей доли компенсаций, полученных ими в Северной Италии по договору четырьмя годами ранее (которым император Франц напрасно пренебрег). Русско-французское сближение, как и тот факт, что Моро теперь находился в опасной близости от Вены, почти не оставили Кобенцлю места для дипломатического маневра. Австрия уступала Франции Тоскану, которая, как уже договорились в Сан-Ильдефонсо Франция и Испания, становилась королевством Этрурией и вручалась Людовику I, «лишенному мыслительной способности» (по словам Лоры д’Абрантес) 28-летнему правнуку Людовика XV, женатому на испанской инфанте Марии-Луизе. «Рим может быть спокоен, – отозвался Наполеон о новом короле. – Этот не перейдет Рубикон»{1034}.

Этрурия, конечно, сохраняла независимость лишь формально. Даже с отпрыском Бурбонов на троне страна оплачивала немалое содержание французского контингента[107]{1035}. Во Франции основание Наполеоном королевства вместо очередной «братской республики» справедливо сочли шагом к восстановлению монархии на родине, однако, когда король Этрурии Людовик I в январе 1802 года посетил Париж и Наполеон пригласил его в «Комеди Франсез» на представление корнелевского «Эдипа», публика в четвертой сцене второго акта с восторгом приняла заявление Филоктета: «Я ставлю венценосцев, но сам отказываюсь от венца»{1036}. Наполеону требовалось сохранять осторожность.

Люневильский мир французы встретили с большим облегчением, особенно когда узнали, что большинство конскриптов, ожидавших призыва в 1802 году, теперь не понадобится, а ветеранов, принявших участие в четырех кампаниях (до ⅛ армии), демобилизуют{1037}. 13 февраля Наполеон в послании сенату объявил, что он станет «драться лишь для того, чтобы обеспечить мир и счастье народов» – не удержавшись, однако, от угрозы «отомстить» бесконечно амбициозной Англии за ее «оскорбления»{1038}. Впрочем, от длительного конфликта устала и Англия, и после без малого десяти лет войны она была почти готова вложить шпагу в ножны.

17 февраля Наполеон побывал на приеме у Талейрана по случаю заключения мирного договора в Люневиле. Празднество прошло в министерстве иностранных дел, в Отеле Галифе на улице Бак. Особняк простирается на юг от моста Руаяль, в сторону предместья Сен-Жермен,