Одно сплошное Карузо - Василий Аксенов

Колоссальную роль играет междугородний и интернациональный телефон. Это один из основных расходов для русских литераторов, тратятся огромные деньги на выяснение отношений или на сплетни, без которых жить, конечно, нельзя. Все мы любим эти сплетни. Покойный Виктор Платонович Некрасов любил попеть по телефону. Рассказывают такую историю: откуда-то из Швейцарии, из гостей, он позвонил Юлию Киму и сказал: «Ты знаешь, я уже так давно не слышал твоих песен, спой их мне». Тот в Москве взял гитару и начал петь, одну за другой, Вика наслаждался, а хозяева в это время отпадали в обморок.

Что касается американской литературной среды, то для большинства русских писателей происходит лишь соприкосновение с этой средой, но не вхождение в нее. Иногда русский писатель даже задается вопросом: а существует ли она вообще? Американский писатель нередко не может ответить на этот вопрос. В русском понимании, этой среды вообще нет как таковой, и даже во французском, парижском смысле ее нет. В Париже все знают, что есть такое кафе на Сен-Жермен – «Aux deux Magots». Там сидят писатели, перемывают друг другу кости. В Нью-Йорке есть один старый отель, где останавливаются приезжающие писатели, но это все-таки не то место, где к 11 часам вечера берут друг друга за грудки, чтобы выяснить, кто на самом деле первый поэт Америки. Те американские писатели, которых мы знали по их приездам в Москву, относятся по большей части к корпусу знаменитостей. Это люди симпатичные, но усталые, иногда даже вялые. Возможно, это своего рода спасительная вялость, которую знаменитость у себя вырабатывает. Эти люди привыкли к обхаживанию, им надо навязываться, с ними нельзя завязать контакт на равноправной основе. Известный писатель в своей стране увиливает от новых контактов, что понятно и вполне объяснимо, а ты здесь новичок, то есть как бы под старость лет снова становишься молодым писателем, и поэтому должен навязываться. Таких побуждений у русского писателя, после того что он пережил дома, не возникает. Вообще находить новых друзей в нашем возрасте весьма затруднительно, в литературной жизни тем более. И встречи со знаменитыми писателями, которых я знал еще до приезда в Америку, у меня в основном происходили на почве полной случайности – просто случайно пересекались дорожки, главным образом на конференциях. Например, в Токио, на конгрессе Пен-клуба, мы встретились со Стайроном и Воннегутом и несколько вечеров ходили вместе по ресторанчикам. Кончилась конференция, и больше мы не встречались несколько лет. Потом был конгресс Пен-клуба в Нью-Йорке, довольно бурное, кстати сказать, мероприятие, и там было много встреч с разными писателями. Короче говоря, личных отношений у меня не возникло почти ни с кем из американских писателей, за исключением Уилли Уорнера, с которым мы дружим. Добрых приятелей, впрочем, немало. В Университете Джордж Мэйсон, где я работаю, тоже есть определенная писательская среда: прозаики Сьюзен Шриив, Ален Чууз, Ричард Бауш, драматург Пол Д’Андрея…

Текущая литературная жизнь в Америке связана с рестораном, с культурой ланча. Когда приезжаешь по издательским делам в Нью-Йорк, неизменно отправляешься на ланч с издателями или агентом. Все основные издательства сосредоточены в районе 50-х улиц Манхэттена. Существует шутка, впрочем довольно устаревшая, что, если в районе 50-х улиц сбросить даже не атомную, а обычную бомбу, с американской литературой будет сразу покончено. Все издатели и редакторы ходят приблизительно в одни и те же рестораны на ланч. Все основные дела решаются на ланче.

Вашингтон – это, разумеется, литературная провинция; главная литература – в Нью-Йорке. Однако и в Вашингтоне шестьсот с чем-то писателей проживает, и сейчас у нас пытаются организовать некое подобие литературной жизни. Вот уже второй год собирается в Музее Американской истории, раз в месяц, литературное общество «Писатели столицы». Там читают, потом отправляются вместе в ресторан. Вот в этом состоит писательская жизнь.

Изложенные выше обстоятельства неизбежно поднимут вопрос об одиночестве. Насколько оно мучительно, в том смысле, насколько оно ощущается чужаком, писателем в изгнании. Я бы сказал, что тому, кто работает в университете, да еще на радио, пишет романы, статьи для журналов, читает периодику и даже иногда книги читает, периодически обзванивает знакомых, отвечает на звонки, нередко путешествует, дает интервью, выступает с лекциями, одиночество кажется недоступной роскошью. Тот же, кто пестует свое одиночество, необходимое, или якобы необходимое, для творчества, получает его сполна. В такой стране, как Америка, надо создавать себе свое одиночество и охранять его. В каком-то смысле этот тип одиночества просто соотносится с элементарным понятием свободного времени. Другой тип одиночества, метафизический, разумеется, не зависит от эмиграции, от занятости, от семейных связей и от развлечений. Это уже более серьезная тема, и она возникает сама по себе. То, что на первых порах воспринимается эмигрантом, чужаком как одиночество, на самом деле имеет большее отношение все к тому же identity crisis. Грубо это можно перевести как кризис жизненного статуса. Об этом я хочу написать мой следующий роман.

Он называется «Get up, Stan!» – «Вставай, Стан!». Его герой – эмигрант, режиссер, театральный режиссер, ну, масштаба Тарковского в кино или Любимова в театре. Он оказывается в Америке, где его никто не знает. И он не хочет навязываться, не хочет говорить о себе, а это, надо сказать, в Америке совершенно нормальное, обычное дело – прийти и рассказать о себе, кто ты такой, вынуть из кармана так называемое резюме, где можешь наврать с три короба, сколько у тебя университетских дипломов в Советском Союзе и сколько ты получил Государственных премий. Никто не проверит. В Москве мой герой был знаменитостью. Ему казалось, что его знает весь мир. К нему на спектакли ходили все: итальянцы, французы, американцы… И все кричали: «Вы – гений! гений! гений!» И вот произошла эмиграция, произошел развал семьи, он оказался один, никому, очевидно, не нужен и никому не хочет навязываться, очень гордый, ну и, конечно, алкоголик. Вместо того чтобы пытаться пробиться в театр, он становится работником паркинга, то есть расставляет автомобили где-то в маленьком городишке недалеко от Калифорнийского берега. Вокруг него живут в основном бичи, и он становится сам полубичом. Он зарабатывает себе на жизнь, и когда выпивает в баре со своей компанией – а это тоже такие бродяги со всего света, среди них много мексиканцев, персов, поляков и разных других людей, – он им начинает рассказывать про систему Станиславского. Поэтому его зовут Стан. Утром, скажем, кто-нибудь приходит и говорит: «Давай, Стан, вставай, чего лежишь, простудишься!» Потом его опознает какая-то группа голливудских киношников, которая заправляет там машины. И вдруг, боже мой, увидели великого режиссера работником этого паркинга! И начинает раскручиваться совершенно иная история – история его американского успеха, которая кончается не очень вообще-то замечательно. Ну, так или иначе, такая история. Таков синопсис романа, посвященного вот именно этому явлению – identity crisis.

В принципе лучшее, на что может рассчитывать русский писатель в Америке, – это признание профессиональной среды. Популярности в русском смысле слова у писателя в США даже теоретически быть не может. Там нельзя стать знаменитым, как Вознесенский, скажем, или Ахмадулина, которых знает любой милиционер в Москве. Я помню момент: меня остановил милиционер на метромосту за превышение скорости. Взял мои права, посмотрел и говорит мне: «Что же это получается-то, Василий Павлович? Мы ждем от вас новых книг, а вы рискуете своей жизнью». Такого не скажут в Америке даже Стивену Кингу, понимаете, не говоря уже про Сола Беллоу. Там писатель, хоть и знаменитый, все-таки не кинозвезда, на улице его не узнают, он всегда все-таки в стороне от парада звезд.