ЖД (авторская редакция) - Дмитрий Львович Быков

жили рядом с туземцами, но не замечали их, как не замечают деревьев; он первый вгляделся в таинственное расположение ветвей. Аша знала туземный язык, который и ему казался смутно знакомым — и то сказать, большинство слов совпадало с русскими или отличалось парой букв, но смысл был совершенно иной. «Это все вы сделали, потому что просто переняли. Вы половину слов неправильно говорите. Это вот что такое?»

— Кресло, — говорил он ласково, потакая ее выдумкам. Наверняка сама все придумала, вообще была хитрая, и очень может быть, что даже история с захватчиками — плод ее собственного воображения. Замаскировала под народное, как делают многие стихийные таланты — Шевченко, кажется…

— Вот видишь. Кресло — это когда две дороги в лесу крест-накрест, а совсем не это. Это потолок, в нем сидят. Стул — толокно, а кресло — потолок.

— А вот это что такое? — указывал он на потолок.

— Небо, — удивлялась она. — Это же так просто: во рту нёбо, свод рта, как бы крыша… Все, что сверху, любая граница верха — небо. Потому что дальше небо: нет больше, стой.

— А пол? — спрашивал губернатор.

— Пол — половина, и мужчина, и женщина — все половины. А то, что внизу, — это недо. Нет дальше. Небо и недо, а не пол и потолок. Но ты все равно не выучишь, уж и наши-то почти все забыли. Только волки помнят, но их мало.

Она рассказывала ему, что все самые священные слова они, захватчики, объявили запретными, грязными, хотя знаменитое трехбуквенное, которым исписаны были все заборы, — слово волшебное, призывное: в нем слышится вой западного ветра, его призывают волки, когда нужно принести удачу или унести врага; убийство запрещено волкам, туземцы на него неспособны, и когда крикнешь волшебное слово — западный ветер сам примчится и все за тебя сделает. Волчий вой тоже похож по звуку на это слово. Правда, в последние годы, после того, как захватчики сменяли друг друга все быстрей, — старое заклинание не действовало и ветер приходил только к немногим избранным. «Даже я не всегда могу вызвать», — грустно признавалась она. Губернатор хохотал. Это объясняло, конечно, почему все заборы и лифты были исписаны древним заклятием, — и ветер с Запада в самом деле неутомимо приносил в Россию новые и новые бесполезные заимствования.

— Ну хорошо. А как же тогда называется это самое?

— Это самое? — В голосе ее он различил почти презрительные интонации. — Это не называется.

Если верить ей, язык прошел через два фильтра — сначала его осваивали северные захватчики, потом непонятные степняки, и ни те, ни другие не знали настоящего значения слов, не желая снисходить до изучения туземной речи. Это было туземцам даже на руку — их настоящей речи почти никто не понимал; но поскольку захватчиков становилось все больше, а коренное население истреблялось все неутомимее, — скоро носителей языка осталось раз и обчелся. Спасение туземцев было в том, что захватчики истребляли друг друга, все чаще отвлекаясь от главного своего дела — порабощения несчастного коренного народа и сведения его численности к штатному расписанию необходимой прислуги.

— Ата, что ты говоришь! — начинал он сердиться по-настоящему. — Что за чушь позорная. Что плохого ты видишь от меня? Я ведь обидеться могу, в конце концов.

— Я — ничего. Но я ведь не все, верно?

— Может, мне гарем набрать? Чтобы уже всех облагодетельствовать?

— Шутишь все, шутишь, — грустно говорила она.

— Какие шутки! Ты говоришь, что захватчики вас только и морят. Во-первых, грязь и тупость, лень и пьянство — это все никак не захватническое, это ваше собственное, и посмотри толком на то, что с вами стало…

— Это вам — лень и тупость! — вскидывалась она. — Мы так живем! Нам не надо работать, как вы. Ваша работа — убийство! Вы все убиваете, что трогаете. Мы иначе работаем. Нашу работу не видно.

— Ага. Даждь-бог подает, а хуй приносит.

В эту секунду за окном резко и внезапно подул ветер. Аша вскочила, подбежала к раме, распахнула окно и зашептала что-то.

— Закрой окно немедленно! — закричал губернатор.

Аша гневно обернулась:

— Никогда зря не говори это слово! Особенно когда волк рядом. Видишь, ты не волк, ты простой человек, а и то подействовало.

— Я его миллион раз говорил в разных обстоятельствах, — улыбнулся губернатор. Он не умел долго на нее сердиться, и слишком она была хороша у окна, вся белая, длинная, тонкая в свете уличного блеклого фонаря.

— То не при мне было. А при мне не смей.

Случайные порывы ветра пугали ее, в дождях она видела приметы, считывала морзянку веток, стучавших в стекло. И, наверное, что-то заговаривать она действительно умела: у губернатора в ее присутствии сразу проходили насморки, терзавшие его, случалось, по две недели; вот голова у него почти никогда не болела, давление космонавтское, сказывался спорт (велосипед, гребля) — он никак не мог по-настоящему занедужить, чтобы проверить ее знахарские способности. Зато однажды отправился с ней в лодке через Камыш-озеро, показать, как гребут настоящие мастера, — поднялся ветер, разгулялась волна, и ей долго пришлось шептать что-то, уговаривая воду. Губернатор знай смеялся — ему не привыкать было грести по бурной воде, а лодка была хорошая, крепкая, — ему ли было не выгрести! Правда, в какой-то момент ему и впрямь показалось, что ветер чересчур разгулялся, не опрокинуться бы, — но инстинкт самосохранения, предупреждал тренер, был у него несколько занижен, и он быстро успокоился. И почти сразу успокоился ветер — до того берега, знаменитого диким малинником, они доплыли как по зеркалу.

— Ваша работа — она вся без смысла, — сказала она как-то. — Вот работаешь ты. Я же вижу — работаешь. За столом сидишь, глаза портишь. Бумаги перекладываешь, как большой. А толку?

Губернатор знал, что от его работы нет никакого особенного толку, но знал и то, что он государственный человек. Главной чертой всякого русского государственного человека была способность не думать о последствиях, не представлять себе временную перспективу, ограничиваясь ближайшим будущим: если задуматься о дальнем — неизбежно встанет вопрос о смысле, а русский государственный человек тем и отличался, что прекрасно знал о его отсутствии. Способность работать в отсутствии смысла как раз и была главной особенностью русского государственника, слова «государственное» и «бессмысленное» выступали синонимами, это было азбукой для всякого чиновника на известной ступени умственного развития, а в военных академиях, на богфаках, это, говорят, излагалось в специальной дисциплине. Само понятие смысла пришло из позитивизма, из французского просвещения, оно считалось подлым хазарским порождением — да им, в сущности, и было. Истинно русскому чиновнику не полагалось задумываться