Мародер - Беркем аль Атоми

— То есть, Жорику просто скажешь, что некогда тебе хуйней страдать, и предложишь немного кабеля?

— Нет. Сначала я кабель ему постараюсь продать, а пошлю уже потом.

Ахмет четко ощутил, что у Кирюхи созрел план: если че — свалить из Тридцатки. …Ежу понятно — об этом он и на ТАПе не обмолвится. Значит, беседы окончены. Пожрем, позубоскалим, и разбежимся.

— Ну, от сердца отлегло. Снова ты бодрый и алчный, каким и останешься в благодарной памяти потомков. А я уж грешным делом подумал — спекся от многочисленных моральных травм, несовместимых с жизнью. Пьешь вон из горла, подчиненных умерщвляешь… — Ахмет, нырнув между фундаментальным письменным столом и портьерой, извлек полупустую коньячную бутылку. Выдернул от души вбитую пробку. — У-у, че мы хаваем-то в одиночку…

Кирюха тоже почувствовал, что его позиция вычислена и напряга у соседа не вызывает. Казалось бы — ну что хозяину огромного мощного Дома отношение к его затее едва ли не одиночки. Но Кирюха отчего-то ощущал облегчение и потому благодушно поддержал тон:

— Эт почему из горла? Из горла да из плошек собачьих только вы, черномазые, водку жрете… — и извлек из недр стола две изящные коньячные емкости. — А мы, белые люди, вот… Слушай, Ахмет, я вот заметил — почему так? Ведь ты практически не пьешь, а стоит тебе куда заявиться, так пьянка не прекращается. А? Ты типа ушлый, да? Провоцируешь, чтоб люди болтали?

В дверь поскребся, и, не дожидаясь ответа, просунул настороженную мордочку Сережик. Оценив ситуацию как безопасную, что тут же проявилось в радостной улыбке, он шустро расставил на столе завтрак, виртуозно вымогая чаевые каждым движением.

— От сучонок… На, держи! И давай с кофеем не тяни! Мухой!

Пятерка словно растаяла в воздухе, и Сережик испарился — сегодня его день начался довольно неплохо.

— Бля, ты только глянь на поганца. — умилился Кирюха. — Разводит всех как не хуй делать. Мне Осетин говорил, знаешь, сколько он за неделю имеет? Рожок-полтора, а когда и два, понял?

— Ни хера себе. А куда девает?

— Да никуда. Живет-то на всем готовом. Ныкает где-то, мы тут с Немцем смеемся, наблюдаем, как его парни раскулачить пытаются. Бесполезно, ты понял? Кто только не пробовал! Ну, давай что ли. За то, чтобы мы были как этот пацан — чтоб на нас где сядешь, там и слезешь.

— Давай. Хороший тост… заодно убиенного помянем.

— Бля буду, Ахмет, ты допиздишься когда-нибудь!

— Ладно, сам не пизди. Давай.

— Давай.

Возвращаясь от базарных, Ахмет ненадолго ослабил поводья и выпустил из-под всегдашнего контроля эмоции. Внешне это выразилось в совершении серии пенальти по окнам мертвых домов, не без блеска исполненной разным мусором. Впрочем, было заметно, что это отнюдь не спонтанные порывы души — мусор для каждого удара весьма осмотрительно выбирался из ряда соискателей должности мяча. Футболист явно жалел обувь; да и выказывал слишком несообразную для пинка, что называется, «в сердцах», заинтересованность в точности попадания. Добившись размягчения набухшего в груди комка злобы, перемешал ее с глубоким вдохом и вытолкнул вместе с рычанием:

— Да и хуй на тебя, баран бля тупорылый!!! Сиди бля жди, еб, когда тебя пидарасы эти зачищать придут! Жди, баран бля! А я съеду, сука, сам! Без тебя, долбоеба!!!

Полегчало, и значительно: только что кипевшая в груди злобная кислота раздражения испарилась бесследно. Правда, после рыка саднило в горле, сбилось дыхание, перед глазами мельтешили полупрозрачные сиреневые пятна; но и эффект налицо — внутри головы больше не зудит воспоминание о свежем обломе. Вернулись и возможность, и желание подумать над дальнейшими действиями, причем желание что-то придумать многообещающе сочеталось с ироничным безразличием к последствиям задуманного; обычно именно это сочетание и вызывало к жизни самые наглые и удачные решения.

Собаки, наблюдавшие из развалин за знакомым со щенячьего возраста человеком, были поражены — таким они не видели его никогда. Оказывается, он так же, как и любая собака, может бояться, от чего-то страдать, злиться после неудачной охоты… Такое бывает, когда ты болен либо ранен. А коли так, то нормальной отмашки ты не дашь. Значит, теперь одна тебе дорога — в желудок здорового и сильного. О-о, да он еще и идти не может!

На самом деле, Ахмет присел на плиту рухнувшего балкона, решив выкурить трубочку под нахлынувшее креативное состояние — авось придет в голову что полезное. Не сказать, что это было мудрое решение; человека, решившего посидеть в одиночку посреди псиного царства, он сам назвал бы нарывающимся идиотом, но… Слишком долго он здесь ходил, и псы не показывались ему на глаза, предпочитая не лезть на рожон. Объяснялось это просто — с тех самых дней, когда собаки впервые заявили о себе, Ахмет передвигался по мертвой Тридцатке, гоня перед собой искусственно создаваемую волну холодной, бесстрастной злобы. Встретившись глазами с собакой, Ахмет красочно представлял себе, как он рвет ее тело, вспарывая руками полости, перекусывает тугие, фыркающие алой кровью артерии, — и пытался приблизиться. Собака, как правило, сваливала без малейших попыток огрызнуться; непонятливым либо огрызающимся доставалась пуля или заряд картечи с непременным обоссыванием трупа — по собачьим понятиям, нечто вроде росписи. Идя, он шарил по руинам взглядом Медузы Горгоны, притворяясь до полного порой самогипноза каким-то огромным чудищем, питающимся исключительно собаками. Надо сказать, что сперва получалось не всякий раз, но со временем поддержание этого поля отточилось, вошло в привычку и даже перестало осознаваться. Словом, Ахмет привык, что собаки к нему не лезут.

Доминирующий в стае самец, здоровенный черный кобель, видел сейчас перед собой отнюдь не того, непонятного и пугающего человека. Сегодня в его запахе не было той непереносимо давящей угрозы, от которой всякий раз прижимались уши и прятался хвост. Опять-таки, Ахмет давненько не стрелял из своего РПК, и это тоже хорошо чувствовалось. Глядя из темноты руин бывшего продовольственного на больное и совсем нестрашное пугало, собаки теперь недоумевали — и вот это никчемное мясо заставляло нас убираться с дороги?! По стае, вздыбив грязные загривки, пролетел ток сигнала к охоте. Доминант низко, на грани инфразвука рыкнул, и несколько старых сук безмолвно исчезло в развалинах, обходя жертву по флангам. Крепкие самцы, в нетерпении напирая на доминанта сзади, ускорили начало атаки. Пес отпустил рвущееся из груди рычание — и вылетел из разросшихся на мусоре кустов, стараясь успеть к жертве первым.

Способность к предчувствию на сей раз подвела Ахмета, атака была обнаружена лишь визуально. Зато время услужливо растянулось; сдергивая предохранитель, он успел пожалеть о рассыпанном табаке, запомнить место, куда упала отпущенная трубка — не раздавить бы, походя удивился собачьему дуроломству — совсем что ль ебнулись, на пулемет-то кидаться? жратвы-то вдоволь, конец июля все же, так, надо бы левее встать, тогда через метров семь все на одной линии окажутся… Шаг влево — прямо из положения «сидя», ага, теперь линию огня пониже; все, твари, отбегались. РПК загрохотал — страшное дело, 7,62 да в упор. Над почти добравшимися до жертвы собаками мгновенно вспухло и развеялось облако из пыли, мелких брызг крови, ошметков и шерсти. В цель ушли почти все пули, швыряя псов как тряпки. Спалив около пятнадцати патронов, Ахмет резко крутанулся, обведя стволом заднюю полусферу. Нет, дураков больше не было, хотя спина просто свербела от взглядов. Подойдя к покрошеным собакам, Ахмет обнаружил старых знакомых, некоторые мелко тряслись в агонии.