Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

курсах; на первых уже порах написала совершенно неверно, чисто по-детски, изложение данной профессором статьи, ясно узнав в этом всю свою неразвитость и неспособность.

О Боже мой, да что же я такое? Я стремилась к образованию, будучи совершенно неспособна, ниже всякой посредственности? Ведь мои способности, о которых мне столько твердили в детстве (я положительно могу одобрить себя за то, что всегда относилась крайне критически ко всем выражавшимся мне похвалам, искренно считая себя вполне недостойной их), моя память – они должно быть ослабели, притупились во время моего тяжелого 4-летнего домашнего плена, – в продолжение которого им, к несчастью, было так мало пищи и слишком много таких житейских дрязг, что они могли только систематически притупляться. О бедная Лиза! несчастное, жалкое существо! Как я подумаю… о, нечеловеческий стон готов вырваться из груди, и хочется упасть на землю и ничего не видеть, не слышать, не чувствовать, не понимать… Ах! воспоминаниями и упреками не поможешь делу, не вернешь прошлого… Мама! если б только она могла и хотела знать, каков ее деспотизм, каковы ее предрассудки!

Ну, впрочем, что ж я? Безвозвратно прошлое, непоправимо сделанное. К чему терзать себя еще, теперь? или мало было мне мучения и раньше?

Да, первое время я была так счастлива, так спокойна, мое прошлое точно заслонилось настоящим настолько, что и не видать его было; но теперь, когда занятий стало больше, нет-нет да невольно и вспомнишь прошлое.

27 февраля

Я теперь обращаю внимание на одну сторону своей жизни, о которой прежде никогда не думала, но разговоры о прошлом лиц, встречавшихся мне здесь, невольно заставили меня обратить на нее внимание. Это – то, что я совсем не вращалась в обществе, не приходила никогда в близкое соприкосновение с ним, что у меня не было знакомых молодых людей, которые бывали бы у нас. Слушая рассказы некоторых из наших слушательниц, таких же молодых девушек, как и я, их воспоминания о прошлой жизни, об их знакомых, иногда даже об их увлечениях, я как-то невольно думаю: а ведь в моей жизни ничего подобного не было… вот вся она передо мною: однообразная, монотонная, бедная внешними событиями, богатая – горем одним, но зато постоянным, и неприятностями, мелкими, неизмеримыми для глаз, но портившими всю жизнь, и лишь с одной хорошей стороной – совместной жизнью сестер и братьев.

Как-то раз одна из наших интернаток, в минуту откровенности, разговорившись о своей жизни, довольно ясно намекнула, что ей пришлось уже многое пережить, и потом спросила меня:

– А вам пришлось испытать что-нибудь подобное?

Я ответила отрицательно. Она удивилась:

– Значит, вы всю жизнь прожили как под колпаком, не встречаясь с людьми? – спросила она.

– Да, в данном случае – не пришлось, – невольно усмехнулась я и мысленно добавила: «Да и не придется», – потому что здесь моя однообразная студенческая жизнь, с ограниченным кругом знакомств, опять-таки своих же товарок-курсисток, пройдет так же однообразно и спокойно и даже, пожалуй, без всяких сближений со студентами, как и в этот год, а пройдет это время, и если мне удастся осуществить свое намерение – получить место в деревне, – там будет еще менее случаев для каких бы то ни было знакомств.

Это – немножко скучно, но что же делать? Если жизнь так складывается… не всем же все дается. Читая всевозможные рассказы, романы, этюды, где говорится о печальном положении женщины, которую никто никогда не любил, я отношусь к этому как нельзя более хладнокровно. Что ж? Ведь не всем же; а если я не принадлежу к этому избранному числу, – значит, так и надо, так и лучше… Но жизнь никогда не может показаться скучной и печальной, если ее пополнить разумной, интересной деятельностью и руководиться при этом любовью к людям вообще. Однако вот что действительно было бы хорошо и удобно – иметь хоть одного знакомого студента, только человека интересного, с которым можно было бы обо всем поговорить и которого можно было бы приспособить для доставки книг, а иначе – не стоит; но я уверена, что это и не случится, именно потому, что мне так хочется, – моя судьба такая. Ну, что ж! велика важность, и без него можно обойтись… нельзя же чересчур много требовать от жизни, в особенности мне, – которой ничего не дается сразу.

Скоро экзамены, в середине марта. Так как свадьба Вали предполагается в самый разгар экзаменов, то я рассчитала, что мне было бы выгоднее сдать сначала возможно большее число их; я наметила два, по латинскому и русскому языкам, и теперь отчаянно боюсь, хуже последнего семинариста: а если не приготовилась, а если не сдам? (так как я совсем не посещала этих лекций…)

1 марта, веч.

Интересно, что сказали бы наши интернатки, если бы знали, что я сегодня исповедовалась и завтра буду приобщаться…

В прошлом году в Ростове я случайно встретилась с молодым и симпатичным священником, который на мой вопрос: что же надо делать для того, чтобы правильно веровать, чтобы отличать религию истинную от ложной, – ответил: «Надо изучать свою веру…» Эти слова меня поразили своею неожиданностью, и однако этот ответ был как нельзя более естественным. Правда, как же такое простое соображение не пришло мне раньше в голову? Ведь изучаем же мы музыку, языки, тьму всяких ненужных предметов по окончании гимназии, а о вере не думаем? На школьной скамье мы заучивали машинально то, что нам дают учебники и толкуют учителя; Закон Божий мы считали учебным предметом наравне с арифметикой и прочими, с ним представление о религии даже как-то не связывается; по окончании среднего учебного заведения кто выходит замуж, кто так себе живет, ничего не делая, кто трудится, кто учится, но никто не думает о вере; то, что мы вынесли из гимназии, у одних обращается в простую, немудреную веру без рассуждения, у других она исчезает под влиянием обстановки или вследствие собственных убеждений.

Поступив сюда, я с интересом ожидала лекций богословия, над которыми слышала столько насмешек. Я думала, что так можно рассуждать только с предвзятой точки зрения, что в богословии в сущности нет ничего достойного насмешки, и когда о. Р-ский взошел на кафедру – я вся обратилась в слух и ожидание. Но увы! лекции богословия с внешней стороны были прямо невозможны: батюшка до того заикается, что трудно слушать при всем желании, приходится напрягать все внимание, и в конце концов, кроме утомления, ничего не выносишь. К тому же батюшка часто пропускал лекции. Я бросила ходить на богословие, но теперь читаю его перед экзаменом, читаю, стараясь найти в нем все,