Кононов Варвар - Михаил Ахманов

– Это первый случай. А второй?

«Второй – когда в тебя стреляли. Хорошо, что не в голову».

– Спасибо, что предупредил, – буркнул Ким. – Давай-ка, приятель, залезем на крышу. Отсюда ни черта не видно, даже дом не разглядеть…

По лестнице без перил он поднялся на второй этаж, отыскал чердачный люк, подтянулся, проник в пыльное пространство под ржавой железной кровлей, вылез на крышу через слуховое оконце и залег за трубой. Мешали деревья, но кое-что он все же рассмотрел: строение левей ворот – видимо, караульную; вольер, в котором дремали четыре овчарки; подъездную дорогу, тянувшуюся к дому от ворот, и сам дом – основательный особняк в два этажа, на высоком гранитном фундаменте, с каменной широкой лестницей, что вела на крыльцо, к распахнутым настежь дверям. Дом, собственно, мог считаться трехэтажным – под изогнутой крышей была еще мансарда, выходившая на балкон с резными перилами и шезлонгами. Особняк располагался в глубине участка, метрах в семидесяти от стены, и был окружен серебристыми елями, кустами жасмина и цветущих роз. Справа поблескивала жидким серебром поверхность бассейна.

Пересчитав охранников, болтавшихся у караульной (их было трое), Ким сказал:

– Есть план. Я подхожу, стучусь, качки открывают, и ты пересаживаешь им матрицу Льва Толстого. Которую сформируешь по моим воспоминаниям о читанных в школьные годы романах.

«Почему Льва Толстого?» – спросил Трикси.

– Потому что у него философия была подходящая: непротивление злу насилием. Стражи в отпаде, а я спокойно двигаюсь к дому и…

«На философию полагаться не стоит, – прервал его Трикси. – Судя по информации в твоей памяти, Толстой был офицером и дворянином, потомком древнего воинственного рода. Не советую использовать его инклин».

– Это была шутка, – признался Кононов. – Зачем нам троица Львов Толстых? Для нынешнего литературного процесса это жуткий шок! Хватит с нас одной Толстой Татьяны.

«Ну, тогда придумай что-нибудь еще», – сказал пришелец и погрузился в собственные мысли.

Тем временем на балкон вышел невысокий человек, постоял рядом с шезлонгом, уселся, вытянул ноги, развернул газету. Сердце Кима дрогнуло и сжалось; каким-то шестым, десятым или двадцатым чувством он внезапно понял, что видит самого хозяина. За дальностью расстояния он не мог разглядеть ни черт его, ни одежды, лишь силуэт, что рисовался на застекленном фронтоне; казалось, перед ним возникла тень или плоская кукла-марионетка, которую дергает за ниточки незримый вожатый, заставляя шевелить руками и дергать головой. Минут пятнадцать кукла листала газету, потом движения ее замедлились, руки застыли, голова повернулась; теперь Чернов глядел на руины типографии, словно предчувствуя, что в них скрывается его заклятый враг.

Глаза Кима сузились, лицо окаменело.

«Где он прячет Дашу? – мелькнула мысль. – Что сделал с ней? Что собирается сделать? О чем он думает, глядя на лес и небо с повисшим над соснами солнечным диском? О непокорной жене? О мести ее возлюбленному?»

Реальность дрогнула, размылись контуры стены, исчез, будто растаяв, особняк с фигурой на балконе и тут же появился снова – уже не дом, а замок, цитадель из серого гранита с высокими башнями-пилонами, что подпирали небеса – холодные, низкие, угрюмые. Взвыл ветер, швырнул ледяную крупу меж зубцов парапета, скользнул в раскрытое окно и закружил по темному мрачному залу… Затанцевал вокруг человека-тени в черной длинной мантии…

* * *

Гор-Небсехт, стигийский колдун и владыка Кро Ганбора, готовился к битве.

Битва была неизбежной. После бунта Эйрима, после побоища, устроенного в его усадьбе киммерийцем и серокожим, после гибели Торкола и Фингаста сражение сделалось неотвратимой реальностью. Гор-Небсехт уже знал, что мечи и топоры ваниров не смогут его защитить, что он должен полагаться лишь на собственное колдовское искусство, на мощь своих заклятий и смертоносных чар. Но предстоящая схватка его не страшила, так как имелось много способов разделаться с киммерийцем: скажем, превратить дикаря в обезьяну, от коей этот варвар ушел не столь уж далеко. А серокожего – в медведя!

Маг высокомерно усмехнулся, по привычке меряя неспешными шагами пространство между алтарем и распахнутыми настежь окнами. Сейчас он был спокоен и собран; он не думал о походе на юг и о зеленоглазой женщине с далекого острова – он готовился отстаивать свою жизнь и свою власть. Ноздри его крупного носа раздувались, темные глаза под кустистыми бровями грозно поблескивали, пальцы непроизвольно шевелились, то ли стискивая чье-то горло, то ли чертя в воздухе колдовские знаки.

«Не надо ни медведей, ни обезьян, ни прочей живности, – думал Гор-Небсехт. – Гораздо лучше обратить обоих пришельцев в камень… Да, в холодный камень, черный и гладкий! Изваяние киммерийца он поставит рядом с алтарем, чтобы любоваться статуей всякий раз, когда будет в этом чертоге… А серокожего, быть может, и оживит… потом, спустя несколько дней после схватки… Из него получится хороший слуга и страж; не стоит пренебрегать бойцом, который может справиться с десятками опытных воинов. Но сперва серокожему нужно обучиться покорности и побыть здесь, в обширном и сумрачном зале, около статуи киммерийца».

Поразмыслив, Гор-Небсехт принял именно такое решение. Что касается самой магической процедуры, превращавшей живую плоть в камень, то ее он помнил еще с тех дней, когда проходил ученичество в Стигии. Подобных ритуалов имелось несколько; все они в чем-то были сходны, отличаясь лишь деталями и произносимыми словами.

Например, Проклятие Сета…

Губы мага шевельнулись, и под сводами зала прозвучали древние строфы:

Да будут члены твои камнем,

Да уподобятся они недвижным утесам,

Да скует их холод Вечной Бездны —

Так говорит Бог над богами,

Великий Змей Вечной Ночи,

Отец Зла, Владыка Смерти,

Властелин, не знающий жалости…

«Отчего же не воззвать к Сету и древней стигийской мудрости», – подумал Гор-Небсехт. Хоть сам он отрекся от почитания Великого Змея, но не стал служить никому другому… никому, кроме себя самого. Так что Змей поможет ему во всяком черном деле – недаром же он зовется Владыкой Смерти и Прародителем Зла!

Существовали еще и могучие заклятия Окаменения, Забвения и Развоплощения; их Гор-Небсехт тоже знал и помнил. Словно желая проверить себя, он зашептал, стараясь не сотворить ненароком жеста, освобождавшего магическую силу чар:

Если ты смертен, рассыпься прахом;

Если бессмертен, спи в объятиях вечности;

Если ты дух, развейся по ветру;

Если ты призрак, вернись на Серые Равнины.

Пусть имя твое сотрется из памяти людской,

Пусть боги и демоны забудут о тебе,

И свет солнца, луны и звезд

Не коснется больше твоей плоти.