Мгла над Инсмутом - Говард Филлипс Лавкрафт

VI

Я приближаюсь к самой тяжелой, ключевой части своей истории – в высшей степени трудной, так как не могу всерьез утверждать, что все случилось со мной на самом деле. Временами меня одолевает тревожная уверенность в том, что это не было ни видением, ни бредом; именно это чувство, ввиду умопомрачительных выводов, следующих из объективной истинности пережитого мной, склоняет меня к продолжению повествования. О том, что случилось, первым узнает и рассудит мой сын – профессиональный психолог, лучше всех знакомый с моим делом и беспрестанно поддерживавший меня.

Во-первых, позвольте обрисовать внешние обстоятельства произошедшего так, как они виделись участникам экспедиции. В ночь с 17 на 18 июля, после особенно ветреного дня, я рано лег, но не смог уснуть. Незадолго до одиннадцати часов я поднялся с постели; меня все так же необъяснимо тянуло на северо-восток. По своему обыкновению я отправился на ночную прогулку и, покидая лагерь, встретил и поприветствовал одного лишь Таппера, австралийского шахтера. Луна уже шла на ущерб, сияя в безоблачном небе; по древним пескам разливалось белесое, болезненное свечение, казавшееся мне бесконечно зловещим. Ветра не было, как не было его и в последующие пять часов, что подтвердил Таппер наряду с теми, кто тоже провел ту ночь без сна. Австралиец видел, как я быстро удалялся на северо-восток через мертвенно-бледные песчаные холмы, полные тайн.

Около 3:30 утра поднялся ураганный ветер, сорвавший три палатки и разбудивший весь лагерь. На небе не было ни облака, и всю пустыню по-прежнему озарял болезненный лунный свет. Осмотрев палатки, все обнаружили мое отсутствие, но, зная о моих прогулках, никто из членов экспедиции не встревожился. И все же трое из них – все были австралийцами – чувствовали, что в воздухе таится нечто гибельное. Маккензи объяснил профессору Фриборну, что они поддались туземным суевериям, – аборигены верили причудливо сплетавшимся мрачным легендам о сильном ветре, что длительно дул в пустыне при ясном небе. Они шептались о гигантских каменных домах под землей, где рождались ветры и где творилось нечто ужасное – и о том, что ветер дует лишь там, где лежат большие, испещренные знаками камни. Ближе к четырем часам буря стихла так же внезапно, как и началась, вновь переменив ландшафт пустыни.

После пяти часов утра, когда луна, словно разбухший гриб, скрывалась на западе, я вернулся в лагерь – шатаясь, без шляпы, весь в крови и ссадинах, в порванной одежде и без фонаря. Большинство вернулось в свои постели, но у своей палатки оказался профессор Дайер, куривший трубку. Увидев, что я едва дышу и что мое состояние граничит с безумием, он позвал доктора Бойла, и вдвоем они отнесли меня на постель, устроив как можно удобнее. Мой сын, разбуженный переполохом, пришел им на помощь, и они попытались успокоить меня, чтобы я сумел уснуть.

Но спать я не мог. Еще никогда состояние моей психики не было столь необычным – ранее со мной такого не случалось. Спустя какое-то время я заговорил, нервничая и пытаясь в деталях описать свои злоключения. Я утверждал, что меня сковала усталость, вынудившая заснуть прямо на песке. Затем мне привиделся сон, что был куда страшнее, чем все прочие, и, когда сильный ветер разбудил меня, мои истощенные нервы не выдержали. Я в панике бежал, спотыкаясь о занесенные песками камни и часто падая, и оттого явился в лагерь в столь плачевном, оборванном виде. Мое отсутствие объяснялось тем, что спал я, по-видимому, несколько часов.

Я ни словом не обмолвился о том, что мне довелось увидеть или пережить, и это стоило мне немалых усилий. Но я сказал, что переменил свое мнение насчет всех наших исследований, и горячо призывал прекратить все раскопки в северо-восточном направлении. Приведенные мной доводы были довольно слабыми – я говорил, что блоки там встречались все реже, что не стоит более тревожить суеверных шахтеров, что колледж может урезать наше финансирование и прочую несуразную ложь. Разумеется, мои увещевания никто не принял всерьез – даже мой сын, столь обеспокоенный моим состоянием.

На следующий день я уже мог держаться на ногах и передвигаться по лагерю, но не принимал никакого участия в работе. Понимая, что воспрепятствовать раскопкам я не способен, ради собственного душевного здоровья я решил как можно скорее вернуться домой и заставил сына пообещать, что он отвезет меня самолетом на тысячу миль к юго-востоку, в Перт, как только в очередной раз исследует ту область, что не давала мне покоя. Я решил, что если увиденное мной все еще там, можно предпринять аргументированную попытку остановить работы, невзирая на новые насмешки. Вероятно, меня поддержали бы шахтеры, знакомые с местными преданиями. Сделав мне одолжение, сын в тот же день произвел разведку местности, где я, должно быть, бродил этой ночью, но от моих находок не осталось ничего. Случилось то же, что и с тем аномальным базальтовым блоком – движущиеся пески скрыли все следы. На миг я почти пожалел о том, что, гонимый страхом, потерял свою грандиозную находку, но теперь понимаю, что за ее утратой кроется великое благо. Во мне еще теплится надежда на иллюзорность всего случившегося, особенно – в согласии с моими чаяниями – если эту адскую бездну никогда не найдут.

20 июля Уингейт доставил меня в Перт, но отказался оставить экспедицию и вернуться домой. Вместе со мной он дождался отплытия парохода, уходившего в Ливерпуль 25-го числа. Сейчас, в каюте «Императрицы», после длительных лихорадочных размышлений о том, что мне довелось пережить, я решил, что хотя бы мой сын должен знать всю правду. Пусть он сделает выбор – распространять то, о чем прочтет, или нет. На случай возникновения непредвиденных обстоятельств я кратко изложил здесь свою биографию, фрагментарно известную всем остальным, и далее по возможности кратко постараюсь описать, что случилось со мной в ту страшную ночь за время отсутствия в лагере.

Нервы мои были на пределе; подстегиваемый противоестественным стремлением, вызванным необъяснимой, смешанной со страхом псевдомнемонической тягой к северо-востоку, я брел в зловещем свете пылающей луны. Вокруг меня лежали циклопические древние мегалиты из непостижимых, позабытых времен, наполовину скрытые песками. Эта чудовищная пустошь, таившая ужас под покровом неисчислимых лет, тяготила меня все сильнее, и я не мог удержаться от мыслей о сводящих с ума снах, об их причине – внушающих страх легендах и о суевериях дикарей и шахтеров, порожденных страхом перед пустыней и руинами.

И все же я шагал вперед, словно спешил на некую зловещую встречу, одолеваемый немыслимыми видениями, неудержимыми порывами и ложными воспоминаниями. Я вспоминал слова своего сына о том, какие очертания принимали цепочки каменных блоков с высоты полета, трепеща при пугающей мысли о том, что они мне знакомы. Моя память настойчиво пыталась сбросить оковы, но ей противилась некая неведомая сила.

Той ночью ветер не тревожил бледные пески, подобные застывшим волнам моря. Я брел вперед, бесцельно, но уверенно, словно по велению судьбы. Теперь видения били ключом, пробуждая вокруг новый мир, где каждый мегалит был частью бесконечных зал и коридоров зданий, что стояли здесь до зарождения человечества, и после долгих лет в плену у Великой Расы я помнил каждый иероглиф на этих стенах. Иногда мне казалось, что я вижу этих всезнающих конусообразных чудовищ, занимавшихся привычным делом, и не смел смотреть вниз, так как боялся, что мой облик столь же уродлив. Все это время я видел вокруг каменные блоки и древние здания; пылали зловещая луна и люминесцентные кристаллы в лампах; в бескрайней пустыне за окнами колыхались папоротники и саговники. Я грезил наяву.