Глобальное потепление - Яна Дубинянская

И тут грянуло.

Как Юлька и предсказывала. Во всю мощь динамиков и запредельный надрыв оркестра, со всей широтой соловецкой души и напором неоспоримой правоты, грохотом величия и фанфарами гордости, чеканным кирзовым ритмом и непроходимой тупостью поэтического жанра — рванула громкая патриотическая песня, какими открывали и закрывали абсолютно всё в этой стране. Лично Юлька от них балдела, а Иннокентий вообще как-то начал было собирать коллекцию фонограмм, но быстро бросил, не вынесла тонкая душа художника.

Более точной и безжалостной метафоры этой страны не получилось бы выдумать при всем желании. У патриотических песен имелись, естественно, авторы, обычно заслуженные поэты и композиторы, но даже в это верилось с трудом: каждая из них казалась настолько законченной и монолитной, будто возникла сразу в готовом виде, вся и целиком. В них потрясал не столько кондовый идиотизм так называемой музыки и всегда беспощадно разборчивых слов, сколько именно эта цельность, окончательность явления — а еще серьезность, бесконечное отсутствие даже намека на какую-либо иронию или, не приведи господи, юмор. Ни в коем случае. Не в этой стране.

Юлька покосилась на Ливанова. Ужасно хотелось, чтобы он тоже глянул искоса, улыбнулся заговорщически: мол, ага, понимаю, прикалываюсь, тащусь — нет, ты слышала, какая прелесть? Но он сидел прямо, без улыбки, слегка кривясь, как если бы случайно взял в рот что-то откровенно несъедобное, сплюнул, но привкус, черт возьми, остался. Все-таки они тут все, без исключения, слишком всерьез принимают свою страну во всех ее проявлениях. И он тоже.

Тут она сообразила, что на поясе уже, наверное, черт-те сколько надрывается мобилка.

— Да? — Юлька намертво прижала телефон к уху, закрыв другое сложенной лодочкой ладонью.

— …ловках? — донесся из сотовых дебрей гулкий мужской голос.

— Да, — сказала она, соображая на ходу, что звонит, видимо, Сева Палий: он никогда не здоровался и не представлялся, не допуская и мысли, что кто-нибудь может не опознать его по голосу. Юлька обычно опознавала, хоть и звонил он ей, понятно, раз в пятилетку — но не в таком же, блин, грохоте.

Сева тем временем что-то вкручивал напористо и эмоционально; Юлька ни слова не разобрала, заткнула как следует, до звона, свободное ухо и заорала на весь вип-сектор:

— Чего тебе?! Тут музыка, не слышно!!..

— …го-во-рю же, — он начал скандировать, это помогало. — Сроч-но! От-ту-да! Скоро там у ва… — голос снова растворился в мощном припеве, но основное до нее, кажется, дошло. Ни фига себе! И с чего бы?.. и как он себе представляет?!

— У меня дети в лагере!!!

— Бери своих де…

Сорвалось. Юлька внимательно разглядела мобилу, как если бы видела сей предмет впервые, кинулась было перенабирать Севу, сбросила — пускай догремит уже — глянула на Марьяну, внимающую самозабвенно, на Лилю, приклеенную к биноклю, на Ливанова, настоящего живого Ливанова, который вчера… нет, ну что за чертовщина. И еще Извицкая, она ведь тоже советовала уезжать, вернее, увозить его, и желательно поскорее. Какой-то всеобщий глюк, помешательство, сумасшествие. А с другой стороны, я ведь уже несколько дней не включала новостей и не лазила в интернете, черт его знает, что сейчас делается в мире и, конкретно, в этой стране…

Песня взвилась, наконец, многоступенчатой громоподобной кодой — словно стартовала космическая ракета, удаляясь звездочкой в стратосферу, туда ей и дорога. Юлька тут же набрала Палия, выслушала, что он временно недоступен, и нисколько не удивилась. Но надо же что-то делать, откуда-то все узнавать, прояснять, принимать какое-то решение… блин. Сева Палий просто так звонить не будет, это ясно — но и перезванивать, дабы растолковать, не станет, чересчур он у нас занятой, востребованный широко и многовекторно… Кто еще может знать, кроме Севы?!

Видимо, за время пребывания на Соловках Юлькин интеллект претерпел-таки изменения не в сторону быстроты и точности мыслительных процессов — иначе никак не объяснить тот факт, что позвонила она не кому-нибудь, а мужу-два. В этот момент на сцену внизу выплыл серый параллелепипед с сияющей точкой лысины и бордовой черточкой галстука, и в динамиках зарокотал его чиновничий баритон, бессмысленный и нескончаемый, как осенний дождь.

— Дорогая? — бархатно, в тональность, отозвался муж-два.

— Любимый, — заспешила Юлька, — скажи такую вещь. Мне звонил сейчас…

— Кто там с тобой?

— Чего? A-а, то со сцены, я тут сижу на одной тусне. Слушай…

— С кем? — в голосе мужа-два прорезались угрожающие нотки, очень вовремя, блин. Вообще-то он никогда ее не ревновал, свято считая себя непревзойденным в сексуальной сфере — но, с другой стороны, она, Юлька, никогда и не отлучалась так далеко и надолго. Да и основания у него теперь, прямо скажем, имелись, дала она ему повод, — вот он сидит, повод, по прежнему болезненно кривясь в сторону сцены, — дала-дала, что лишало привычного ощущения правоты, выбивало твердую землю из-под ног, позволяло запросто сбить с пути, развернуть на любой, самый идиотский курс. Блин, до чего же не ко времени и не к месту, ну и дура, нашла кому звонить…

— Юлька! Кто этот мужик?!

Муж-два уже конкретно орал, и Ливанов, отвлекшись, наконец, от фестивальной бессмыслицы, посмотрел на Юльку с живым сканирующим интересом, только что уши не повернулись радарно вокруг своей оси, настраиваясь на нужную звуковую волну.

— Юленька, — наложился сверху, доводя маразм до финишного предела, елейный голос критика Половцева, — а вы всегда непрерывно разговариваете по телефону на публичных мероприятиях? Так, наверное, принято в Бана… в вашей стране?

— Кто он, я тебя спрашиваю?!!

— Идиот, — внятно сообщила она.

Не уточняя адреса.

* * *

Вскоре после начала церемонии Юлька занервничала. А может быть, и раньше, просто Ливанов совершенно от нее отвлекся, на какое-то время и вовсе перестав замечать. Терпеть он не мог, физиологически не выносил таких вот торжественных открытий, закрытий, благотворительных концертов или государственных празднеств, каковым всегда было несть числа в этой стране. Менялись поводы, главные герои, спецэффекты, звездный состав и подтанцовка с оркестром, однако общая стилистика всегда оставалась прежней, застывшей, нетленной, словно цельный динозавр в непристойно огромном куске янтаря.

Даже глобальное потепление оказалось бессильным против этой непобедимой помпезной пошлости, ужасающего торжества, чудовищной радости, беспощадной карикатуры на счастье. Если другие уродливые проявления и черты этой страны казались (иногда, под приливы романтического настроя) поправимыми, поддающимися коррекции хотя бы в долгосрочной перспективе, пускай не сразу, по чуть-чуть, незаметно, как отрастают волосы, — то с этой махиной тотального безвкусия, монстром самолюбования, асфальтовым катком всепобеждающего идиотизма поделать ничего было нельзя. Никогда. Вне зависимости от чего-либо.