Лимонов - Эмманюэль Каррер

Но сколько можно ждать? Дверь тюремной камеры захлопнулась за ним, когда ему было пятьдесят восемь: стройный, как юноша, сексуально привлекательный мужчина в расцвете сил. Но кто знает, что будет дальше? И не получится ли так, что, несмотря на свою железную волю и сопротивляемость, он, как и большинство заключенных, выйдет на свободу сломленным человеком?

В Лефортово не заставляют бриться и стричь волосы, и он, словно бросив кому-то вызов, тоже перестает стричься. Когда он пишет, отросшие волосы касаются столешницы. Если так пойдет дальше, то скоро они станут доставать до пола. И он будет похож уже не на Эдмона Дантеса из «Графа Монте-Кристо», а на его дряхлого соседа по узилищу в замке Иф – аббата Фариа.

В Лефортово Эдуард просидел пятнадцать месяцев – в условиях самой строгой изоляции. Потом, бортом правительственного «Ана» с внушительной охраной, словно Ильича Карлоса или всю банду Баадера в одном лице, его перевезли в Саратов, где должен был состояться судебный процесс. Почему в Саратов? Потому что именно под его юрисдикцию подпадает близко расположенный Казахстан, где предположительно были совершены преступления, которые ему инкриминируют. Каковы же эти преступления? В Саратове все станет известно, потому что там надо будет подтвердить личность обвиняемого – фамилию, имя, отчество – и перечислить статьи УК, за которые его задержали. Здесь Эдуард затвердит и научится выпаливать без запинки, даже если его разбудить ночью: «Савенко Эдуард Вениаминович, статьи 205; 208; 222, параграф 3; 280!»

Здесь нужны разъяснения. 205 – это терроризм. 208 – организация незаконного вооруженного формирования. 222, параграф 3 – незаконное приобретение, хранение, транспортировка и тайное складирование огнестрельного оружия. 280 – публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности.

Когда следователь, во время их первой встречи, сообщил ему основные пункты обвинения и суровое наказание, из них вытекающее, Эдуард испытал двойственное чувство. С одной стороны, он был горд тем, что его обвиняют в столь серьезных вещах, но с другой – в его интересах было все обвинения отвергнуть. Если он признает, что полдюжины сопливых пацанов с парой охотничьих ружей, сидя в шалаше на Алтае, в ста километрах от казахской границы, намеревались поднять восстание в соседней республике, на что у них было столько же шансов, как и развязать атомную войну, ему это дорого обойдется. Гнить в застенках по обвинению в терроризме он не согласен, а значит нет другого выхода, кроме как все отрицать. Следователь, однако, не склонен выслушивать его аргументы и продолжает придерживаться версии, выдвигаемой ФСБ, согласно которой Лимонов и шесть его подельников представляют серьезную угрозу безопасности страны.

Для вящей убедительности версию подкрепляют телефильмом, показанным по Первому каналу как раз в тот день, когда Лимонова привезли в Саратов. События 11 сентября произошли уже после его ареста, но это сыграло обвинению на руку: НБП представлена в фильме как одна из ветвей «Аль-Каиды», изба на Алтае – как секретный тренировочный лагерь, куда стекаются сотни фанатичных боевиков, которых он и вправду хотел бы иметь в своем распоряжении, но реальность весьма далека от этих мечтаний. Вся тюрьма видела «Суд над призраком» (так называется фильм), все заключенные знают, что Эдуард – его главный герой, и теперь все называют его «Бен-Ладен», что хотя и лестно, но все же слишком опасно.

Условия содержания в Саратове кардинально отличаются от Лефортово: здесь заключенный страдает не от чрезмерной изоляции, а от ужасающей скученности. В камеры, рассчитанные на четверых, запихивают по семь-восемь человек. Когда Эдуард в первый раз зашел в свою, то выяснилось, что шконки все заняты, и он, молча, расстелил свой матрас на полу, находя вполне логичным, что последнему из пришедших достается самое плохое место. Слава тюремной знаменитости, репутация интеллигента, сидящего по политическим мотивам, добралась до Саратова прежде самого Лимонова, и этого было достаточно, чтобы его стали считать занудой с претензиями, и прием в тюрьме ему был обес печен не лучший. Однако он сразу показал себя простым и откровенным парнем, которому нужно только одно: сидеть ровно, не гнать волны, не навлекать неприятностей ни на себя, ни на других, и зэки оценили по достоинству мудрость нового сидельца, хотя каждый почувствовал, что за простецким видом кроется жесткий и сильный характер. Он не из тех, кто, видя ближнего своего что-то мастерящим, задает дурацкий вопрос: «Тебе помочь?» – а сам догадывается, что надо сделать, и делает, без всяких просьб. Он не любит лишних слов и жестов, не отлынивает от неприятных занятий, получив посылку, делится с другими и безоговорочно уважает неписаные правила, по которым живет тюрьма. Но и в этом он знает меру и спокойно и властно отстаивает собственную манеру оценивать окружающий мир и жить в нем. Поначалу многих удивляет, что он никогда не играет ни в карты, ни в шахматы, считая это пустой тратой времени: он или читает, или пишет. Но довольно скоро окружающие начинают понимать, что здесь нет никакого снобизма: просто он такой, вот и все. Но при этом, если кто-то испытывает затруднения, он всегда готов помочь написать письмо подружке и даже разгадать кроссворд. Не прошло и недели со времени его приезда, а общее мнение уже сложилось: мужик хороший.

За время работы над этой книгой случались периоды, когда Лимонов начинал вызывать у меня отвращение, и, рассказывая его жизнь, я боялся утратить ориентиры. Оказавшись в один из таких моментов в Сан-Франциско, я разговорился об этом с моим другом Томом Ладди, и Том, большой мастер разруливать подобные ситуации, понял все с полуслова. «Лимонов? У меня есть знакомая, которая его очень хорошо знает. Завтра, если хочешь, мы можем пообедать вместе». Так я познакомился с шестидесятилетней Ольгой Матич, чьи родители эмигрировали, спасаясь от русской революции: она преподает русскую литературу в Беркли и знает Эдуарда со времен его жизни в Америке. Когда вышел роман «Это я – Эдичка», слависты – как американцы, так и французы – задались недоуменным вопросом: как относиться к его автору? И довольно скоро все как один принялись его ненавидеть. Кроме Ольги, которая не только не прекратила с ним общаться, но и разбирала его книгу на своих лекциях, посещала его во время поездок в Москву и вот уже тридцать лет питает к нему чувства дружбы и глубокого уважения. Исключение, которое она составляет, производит тем более сильное впечатление, что она показалась мне женщиной не просто умной и цивилизованной, но и очень доброй. Я понимаю, что это всего лишь мои ощущения, но, как и в случае с Захаром Прилепиным, я им верю.

И вот что она мне сказала: «Вы знаете, что я знакома со многими писателями, особенно русскими. Можно сказать, что я знаю их всех. Так вот: единственный хороший человек среди них, по-настоящему порядочный, – это Лимонов. Really, he is one of the most decent men I have met in my life»[48].

В ее устах слово decent носило тот смысл, который придавал ему Джордж Оруэлл, говоривший о common decency как о высшей добродетели, которая – подчеркивал он – более распространена среди простых людей, нежели в привилегированных слоях общества, крайне редко встречается у интеллектуалов и представляет собой смесь порядочности и здравого смысла, нелюбви к высоким словам и уважения к слову данному, трезвого взгляда на жизнь и внимания к окружающим. Все так, но, даже веря Ольге, мне трудно представить себе Эдуарда в ореоле таких достоинств в тот момент, когда он пускает пулеметные очереди по Сараево или якшается с сомнительными личностями вроде полковника Алксниса (могу вас успокоить: Ольге это тоже было трудно). Но в определенные периоды жизни – да, я с ней соглашусь, и тюрьма была как раз одним из таких периодов. Возможно даже, это был апофеоз его судьбы, когда он оказался ближе всего к тому, к чему стремился всегда с отвагой мужчины и упрямством ребенка: предстать в образе героя, человека, по-настоящему великого.