Каменный мост - Александр Терехов

Рослый, как и все Цурко. Дома почти не бывал. Я знала, что у отца с матерью разлад, очень это переживала, они не подозревали – я очень скрытная.

Семья была большая и веселая. Играли в маджонг. Проигравший завертывался в простыню, спускался в подъезд и спрашивал у дежурного чекиста: который час?

– Откуда такие точные сведения о гибели Петра и Дмитрия?

– После войны, отсидев еще в нашем лагере, нас разыскал невысокий, похожий на татарина человек. С неделю пожил у нас и все рассказал матери про папу…

О смерти Дмитрия мы получали сведения с самых разных сторон. Двадцать лет назад у нашего приятеля сломалась машина, и его вез на тросе какой-то человек. На перекуре он и признался, что командиром его был Дмитрий Цурко, и видел он его последний раз раненым.

В биографию Дмитрия – это я вам очень твердо советую – вы особо не вникайте.

– Помните Литвинова?

– Максим Максимович запомнился очень живым. Я похвалила фильм «Подвиг разведчика» – потряс меня. Он хохотал до слез и стонал: «Ираидушка, ты шутишь! Ты не можешь так считать!»

– С кем вы остались, когда Анастасия Владимировна работала в Америке?

– До войны мама работала в издательстве. Когда посадили директора, уволили и ее, она ушла на фабрику делать зонтики. С нами жила очень преданная няня – Евдокия Филипповна Зулаева, на всю войну мы остались с ней в поселке Свободный под Рязанью. Мама приехала перед отъездом в Штаты на ближайшую станцию Сасово и привезла зимние вещи. Осенью сорок первого приехал человек: получен приказ – если немцы приблизятся, взять лошадь и вывезти вас в безопасное место.

Голодно жили, мамины посылки с едой не приходили, присланные вещи оказывались малы. Я работала в колхозе, косила, жала.

Когда она вернулась, квартиры нас уже лишили, – разменяла молодая жена Дмитрия, – дали комнату с соседями. Заехал нянин сын, мама хлопотала за него и пристроила на флот, и похвастался: «Ираида-то ваша стала красивая. Руки – во! Ноги – во! А то прежде-то ходила деликатная». Мама тотчас выправила нам пропуск в Москву и перевезла.

Няне в благодарность построила новый дом. Няню побаивалась. Няня очень властная и всем заправляла в доме. Мама хозяйничать не умела.

– Что вы можете сказать про свою маму?

– Громыко не любила. Как-то в Америке воскликнула: такое мог придумать только такой дурак, как Громыко; обернулась – он стоит за спиной. Когда Литвинов ушел на пенсию, ее перевели помощницей к заместителю министра Гусеву. Она, единственная женщина в Министерстве иностранных дел, имела ранг секретаря первого класса. Но с Гусевым ей оказалось так плохо, что она перевелась в американский отдел, написала диссертацию и пошла преподавать. Защиту диссертации считала самым бессмысленным делом в своей жизни. Английское произношение у нее неважное…

Хорошо плавала, за лето сбрасывала три-четыре килограмма.

Дома не принято повышать голос, но мама очень строгая. «Мама, а что значит это английское слово?» – «А ты смотрела в словаре?». Если я пообещала прийти в двенадцать домой, я должна прийти в двенадцать.

Когда у меня появились седые волосы, она сказала: немедленно крась, никому не показывай седины. Не повторяй моей ошибки.

Нет, она не твердолобая коммунистка. Тем более учитывая ее религиозность…

Она однажды мне сказала: ты знаешь, я не очень могу позволить себе привязаться к Оле, Оля – это моя дочь, потому что есть Вася.

– О себе…

– Я работала в ООН и много времени проводила на переговорах по разоружению – Хельсинки, Вена, Женева. Вы можете отметить: Горбачев наградил меня орденом, а Ельцин отметил в приказе и дал денежную премию. Поощрял и Громыко, даже зная, чья я дочь.

Но я человек в себе. Мама совершенно не знала моей жизни.

Когда я сказала, почему развожусь, для нее это был шок.

Ее отпевали в больнице, тогда уже разрешалось. Похоронили на Ваганьково, недалеко от церкви. Участок захапали родственники, пришлось им платить, чтоб подзахоронить. «Я уже хочу умереть. У меня такое унизительное заболевание (рак прямой кишки), я устала от самой себя». Она сказала это абсолютно спокойно и с полной уверенностью добавила: «Я всех очень давно не видела. Я увижу всех».

Я ничего не знаю из того, что вы спрашивали. Я помню только то, что касается лично меня. Я даже на улице по сторонам не смотрю.

– Все ваши родственники как-то недобро поминают жену Дмитрия…

– Она лишила нас квартиры, лет восемнадцать ей тогда было… Валентина Ивановна Ромодановская такая… Ничего плохого говорить не стану. Только скажу: невероятно красива была, матовая, необыкновенная кожа… Работала, кажется, раскрасчицей тканей. Всего доброго.

Миргородский отключил диктофон и отдал секретарше – скачать для архива. Мне он сказал:

– Я уверен: твоя Тася точно такая же – холодная, сухая. Доила мужиков и вычесывала только свою шкуру. И никого в себя не пускала, и никогда не плакала. А ты заметил, как мадам аккуратно про единоутробного Васю: был, был… А куда делся? Кто ж в интернат брата вез? Ну, что? Будем искать раскрасчицу тканей? Блин, и опять красавица! О чем думаешь?

Я думал: вот странная семья Цурко. Плодились по восемь детей, да еще брали приемных, фотографировались семьей в три ряда в кремлевской квартире – и вдруг обрезало, одновременно, в проклятом, что ли, поколении – ни один ни одного не родил. Только Ираида – девочку Олю. Осталась от всей громадной ветвистой коммунистической семьи, десятков красивых людей одна – девочка Оля. Но странно: мы не нашли до сих пор следов ее существования, а мать только что говорила про нее таким голосом, словно девочки давно нет.

– А вы, Александр Наумович, что думаете про церковь на Якиманке? – спросил я. – Ведь получается, перед смертью ее исповедали… А?

Я что, уже остался один?

Апрель лучше, мартовская зима выматывает. Я решил пожить в Феодосии, поскорее увидеть зеленые искры, древесные порезы, кровоточащие зеленой кровью, зеленые, богомольно сложенные персты липких первых листьев, но в Симферополе оказалось минус три при шквальном ветре, шел снег, таксист ругал татар, а я с надеждой вглядывался в темные горы, в каждую оттаявшую плешь на дороге – улицы Феодосии пахли печным дымом, во тьме светились корабли, сквозь тепловозные гудки шумным вздохом иногда доносилось море, лежал глубокий снег, не пробитый тропинками, по заледеневшей набережной ползли одинокие бомжеватые фигуры в сторону, противоположную жилой. Куда бы я ни заходил – всюду оказывался один. Зашел в кино – для меня открыли кассу, разбудили механика, включили свет в фойе, сделали попкорн: какое кино смотреть будете?

Церковь Иоанна Воина на Большой Якиманке стоит в получасе быстрой ходьбы молодыми ногами от Дома правительства – Тася Флам, ставшая пенсионеркой союзного значения Петровой, добиралась, я думаю, троллейбусом туда, а обратно, если оставались силы и появлялось настроение прогуляться по весне, спускалась к набережной и двигалась вдоль воды. Я, соблюдая приличия, постоял напротив мутных букв «собственно храм представляет собой двухсветный четверик, перекрытый высоким сомкнутым… динамику нарастания масс и пластическую выразительность силуэта…» – и заслонил свет бледнощекой старушке за церковным прилавком, и просунул хорошо различимую пятисотку в начищенный бачок для жертвы.