Всеобщая история чувств - Диана Акерман

На бесстрастных экранах стартового комплекса идет обратный отсчет – к нулю. Когда отсчет закончится, что-то неизъяснимое исчезнет. За шаттлом же будут наблюдать и глаза, и радар, и десятки разбросанных по всему миру тарелок слежения, которые крутят головами, как будто пытаются избавиться от мук. Мы часами стоим посреди флоридских трясин, с болью в сердце ожидая мгновения пылкого восторга, мгновения, когда мы освободимся от рутины повседневности и, как тот обелиск, который мы запускаем, поднимемся на следующую ступень к бесконечности. На туманных берегах Банана-Ривер, на обочинах дорог – нас 55 тысяч, и мы ждем действия космического центра.

Прожектора на стартовой площадке вдруг гаснут; мгновенно взводятся затворы камер и открываются заслонки разума. Воздух ощущается вялым и влажным. Сто тысяч глаз обращаются к одной точке, где вспышка под стартовым двигателем рассыпается фейерверком, бенгальским огнем вроде тех, которыми размахивают Четвертого июля. Во все стороны вздымаются белые облака, разворачиваются пыльной бурей искр, взвихренной Сахарой, разгораются от грязно-белого до ослепительно-платинового цвета такой интенсивности, что глаза сами собой щурятся, до сияющего золотого, от завораживающей силы которого даже забываешь моргать. Воздух наполняют мириады электрических жалящих пчел. По коже бегут мурашки. Волосы на затылке встают дыбом. Считалось, что во время запуска стартовая площадка должна плавиться, но сейчас огонь принимают на себя более 1100 кубометров воды. Воздух наполняют тучи пара с запахом минеральной золы. Поверхность воды, отражая пламя, обретает цвет расплавленной меди. Кучевые облака, даже целые грозовые тучи сгущаются прямо над землей, где никак не ожидаешь их увидеть.

Через несколько секунд с громким уханьем разливается трепещущее – как пестрая масть паломино – абрикосовое сияние, вот оно уже сравнилось яркостью с солнцем, а вокруг, как в день Творения, поднимаются и сгущаются в кучи облака. В небе мечутся птицы, бабочки, стрекозы, мошки и другие крылатые существа, напуганные шумом – грохотом, треском и воем, которые принес им ветер. Что такое полет, если его способны осуществлять хрупкие крылья мотылька, получающие энергию от сердца, крохотного, как компьютерный чип? Что такое полет, если он может с ревом прорваться вверх через колоссальные опоры весом более двух тысяч тонн? Закройте глаза – и услышите оглушительное «тра-та-та-та!» петард, почувствуете, как они рассыпаются искрами у самой груди. Откройте глаза – и вы увидите огромные стальные мышцы, наливающиеся огнем, увидите, как 30 миллионов ньютонов тяги на мгновение замрут на серебристой опоре, и тут же заклубится по земле хаос облаков горячей пыли. Железные подпорки летят как газеты над стартовой площадкой, ударные волны раскатываются по сторонам, молотят кулачищами – по болотам, где с криками мечутся птицы, по груди, где и без того ополоумевшее сердце колотится так, будто пытается вырваться из груди. Воздух делается тугим, как барабанная шкура, молекулы трепещут. Вдруг шаттл подпрыгивает высоко над болотами, уносится от совершенно уже неистового хохота гагары, от горячечного звона насекомых в камышах, от распахнутых в благоговейном изумлении ртов зрителей, среди которых много плачущих, а ракета поднимается на двухсотметровой струе пламени и, разбрасывая гигантские искры, устремляется все выше и выше, крепко выжигая в памяти свой золотой след.

Всего десять минут – и она покинет защитное одеяло нашей атмосферы и перейдет на орбиту высотой 300 000 м. Это не чудо. Как-никак, мы, люди, ведем свою историю от первородной ярости Вселенной – именно тогда впервые сложилась наша химическая структура. Мы эволюционировали сквозь случайности, счастливые стечения обстоятельств, чудесные спасения и удачи. Мы создали язык, выстроили города, сформировали нации. Теперь мы меняем течение рек, передвигаем горы и удерживаем миллиарды тонн воды бетонными дамбами. Мы вторгаемся в грудь и в голову человека, делаем хирургические операции на бьющемся сердце и мыслящем мозге. Что по сравнению с этим какой-то вызов притяжению? На орбите не будет ни ночей, ни дней, ни верха, ни низа. Никто не будет «прочно стоять на земле». Ни одна шутка не будет «приземленной». Ничто не будет «своевременным». Ни одно чудо не будет «неземным». На орбите солнце будет всходить каждые полтора часа, и в неделе будет 112 дней. И все же время всегда было одним из крупнейших, гениальнейших наших изобретений и, если подумать, одной из наших наименее убедительных выдумок.

Шаттл, стремящийся к востоку над водой, – факел, мчащийся на своем огне, – продолжая двигаться с ускорением 3g, неторопливо переворачивается и перекручивает тянущуюся за ним пуповину белого облачного следа. Две твердотопливные ракеты отпадают и сдвигаются в одну сторону, словно ярко-красные кавычки, открывающие фразу, которая растянется на четыре дня. Это поразительное чудо, звезда, которую мы отправляем в небо, и так уже полное звезд, видна еще более шести минут. «А как же родные места? – спросит кто-нибудь. – Как же россыпь диких маргариток на берегу Банана-Ривер, над которыми без всяких ракет вьются мотыльки?» Для масштабного ума Земля мала. Не настолько мала, чтобы познать всю ее за одну жизнь, но все же она всего лишь компактный, уютный и радостный дом, место любви, средоточие нашей жизни. Но разве можно всю жизнь просидеть дома?

Сила образа: кольцевой цикл

Мысленным взором мы рисуем лицо любимого и наслаждаемся воображаемым поцелуем. Если мысль мимолетна, она смешивается с другими, если же мы действительно представляем себе человека словно голограмму, то ощущаем прилив эмоций. Это зрение – гораздо больше, нежели просто возможность видеть глазами. Визуальный образ – это нечто вроде растяжки взрывного устройства для эмоций. Одна фотография может навести на размышления и о политическом режиме, и о войне, и о геройском подвиге, и о трагедии. Один и тот же жест может выражать самые разные состояния: родительскую любовь, неуверенность и растерянность романтической влюбленности, кривые зеркала подросткового возраста, торопливый призыв надеяться, ощущение ледяной поземки в сердце, вызванное потерей. Взгляните на поросший травой холм, и в памяти возникнут запах свежескошенной травы, и роса, и зеленые пятна на джинсах, и звук, который раздается, если подуть на травинку, особым образом зажатую между пальцами, и много других вещей, ассоциирующихся с травой: семейные пикники, игра в доджбол[112] на Среднем Западе, перегонка скота из пыльной нью-мексиканской пустыни на тучные горные пастбища, поход по Адирондакским горам, занятие любовью в высокой траве на вершине холма жарким ветреным летним днем, когда солнце, проглядывая сквозь облака, освещало лишь отдельные участки склонов, будто в комнате включали лампу. При виде предмета все наши чувства встряхиваются, чтобы оценить новое зрелище. Все функции нашего мозга, все эти незримые лавочники, гражданские служащие, бухгалтеры, студенты, фермеры, механики смотрят на него с интересом. Они видят одно и то же – травянистый склон, – но каждый воспринимает его немного по-другому, и все их «точки зрения» создают то целое, которое видим мы. Другие чувства тоже могут вызвать воспоминания и эмоции, но глазам особенно удается символическое, афористичное, многогранное восприятие. Понимая это, правительства постоянно возводят памятники. Как правило, они не слишком похожи на то, что прославляют, но перед ними все равно стоят люди, и их переполняют эмоции. Глаз воспринимает большую часть жизни как произведения монументального искусства. А некоторые формы влияют на нас гораздо сильнее, чем другие.