Детство Понтия Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

«А с-с-с…», – попытался возразить я. Но Рыбак не дал мне до конца прозаикаться.

«С-с-с, – передразнил он меня и сказал: – Сейчас поглядим».

И стал смотреть на небо. В небе высоко над нами кружила какая-то одинокая черная птица.

«Это ворона, – сказал Рыбак. – И она не черная, а серая. То есть с нашего гатуата. Видишь, она не садится ни справа, ни слева… Значит, с-с-сегодня никак нельзя! Завтра! В обычное время!»

Встал и ушел в свое жилище. А я отправился домой.

(2) Назавтра, однако, оказалось, что дует «дрон» – «холодный и разрушительный ветер», а нужно, чтобы дул «вестник надежды и перемен» – тот самый, при котором мы ходили к Белену. «Дад» ему имя.

На следующий день, во-первых, дул «брокк», а не «дад», а во-вторых, как объяснил мне Рыбак, серая ворона с нашего гатуата якобы сообщила ему, что сегодня бесполезно идти к Леману, потому что «бог скрылся и не увидит».

А на третий день скрылся и сам Рыбак – дом его был заперт, хотя лодка стояла у причала.

Отсутствовал он два дня.

И лишь на пятый день, когда я пришел под ореховое дерево, Рыбак вышел ко мне из мазанки.

«А сегодня какой ветер?» – спросил я его. (Я по-прежнему заикался, но с твоего позволения, Луций, не всегда буду передавать это заикание в своих воспоминаниях.)

Гельвет задумчиво смотрел на меня, словно не слыша вопроса.

«Ворона опять не разрешила?» – полюбопытствовал я.

Рыбак не ответил, развернулся и пошел в сторону озера. И лишь сделав не менее двадцати шагов, крикнул, не оборачиваясь:

«Давай, заика, шевели ногами! Орел не ждет! Неужели не ясно?!»

(3) Мы вышли на озеро и пошли на север, то есть не в сторону Новиодуна, а в противоположном направлении, и не по дороге, ведущей в Лусонну, а по узкой тропинке, вьющейся возле самой кромки воды.

Разумеется, я изо всех сил старался смотреть себе под ноги, чтобы, ни дай бог, не наступить на кого-нибудь в присутствии гельвета.

Через некоторое время Рыбак ворчливо заговорил со мной:

«Какая тебе разница, разрешила или не разрешила ворона? Ты так занят собой и своим заиканием. Ничего вокруг себя не замечаешь».

Я промолчал, хотя уже давно был уверен в том, что замечаю намного больше других людей и что в этом мой талант и моя особенность.

«Совсем ничего не чувствуешь! – как бы отвечая на мои мысли, сердито воскликнул Рыбак. – Ну вот, например, дерево растет. Что ты можешь о нем сказать?»

«Это вяз. По-латыни», – ответил я.

«В-вяз. П-п-по-латыни, – передразнил Рыбак. – Придумали пустое слово и довольны. А как живется этому дереву? Как оно себя чувствует? Это ты можешь сказать?»

Мы остановились перед одиноким высоким деревом с пышной зеленой кроной и мощным широким стволом.

«Мне трудно говорить, – ответил я. – Но думаю, дереву здесь хорошо и свободно. Дорога далеко. Рядом озеро. Солнце светит. Птицы поют…»

Я ожидал, что Рыбак снова начнет меня передразнивать. Но он терпеливо и внимательно выслушал мою, как ты должен себе представить, прерывистую речь, усмехнулся и сказал:

«Нет, не чувствуешь. Корни его не могут уйти глубоко, потому что под деревом широкий камень, и вот, с одной стороны их заливает вода, которой слишком много, а с другой поселился крот, который постоянно грызет их и портит. Верхуша дерева уже давно устала от солнца, потому что другие деревья ее не защищают. А недавно какой-то мальчишка залез на дерево и не только разорил птичье гнездо, но обломал три ветки… Две ранки уже успели зажить. Но третья – видишь? – до сих пор кровоточит… Хорошо, говоришь? Свободно? Птицы поют?»

Естественно, я не нашелся с ответом. И мы пошли дальше.

Через некоторое время, пытаясь обойти муравьиную дорожку, я зацепился ногой о камень и чуть не упал. И тут же Рыбак воскликнул:

«Осторожно! Им же больно!»

«Я ни на одного муравья не наступил», – сказал я.

«При чем здесь муравьи! Я о камне говорю. Некоторым камням тоже бывает больно, когда по ним со всего размаха бьют ногой», – прошипел гельвет, словно лично ему я только что причинил боль.

Я тут же начал и камни осторожно обходить стороной.

А Рыбак через некоторое время вдруг усмехнулся и укоризненно покачал головой.

«Ничего не чувствует», – объявил он.

«Что я теперь не почувствовал?» – спросил я. А Рыбак мне:

«Те камни, которые ты так обхаживаешь, – никакие они не существа, а самые обычные булыжники. Сколько угодно бей их ногами – им хоть бы что!»

И с раздражением пнул сапогом камень, который я уже приготовился обойти.

(4) Мы остановились в небольшой бухте, со всех сторон окруженной деревьями.

«Пришли, – объявил мой суровый спутник. – Сейчас дождемся благоприятного знака и начнем очищать тебя».

Я огляделся по сторонам и не увидел не то что храма – никаких признаков священного участка не обнаружил: ни оградки, ни деревянного идола, ни даже простого камня, которым иногда поклоняются гельветы за неимением статуй и идолов.

«Ничего не чувствует», – грустно вздохнул Рыбак.

Он подошел в разлапистой елке, поклонился, осторожно приподнял самую широкую и самую низкую из ее ветвей. И под этой приподнятой ветвью я увидел каменную голову, вернее, почти круглый камень высотой не более локтя, на котором с трудом можно было различить три довольно уродливых лица: кривые рты, искривленные носы; один глаз с черным, косо глядящим зрачком, а другой пустой, словно выбитый или вытекший, и эдак на трех уродливых рожицах, смотрящих в разные стороны; – любой, даже самый неуклюжий ребенок не хуже начертит на песке, если дать ему прутик и велеть изобразить человеческое лицо.

«Это не Леман. Это священное изображение бога Лемана, – шепотом объявил мне Рыбак и, протянув руку в сторону озера, добавил: – А сам Леман – вот он. Ты его не видишь. Ты его не слышишь. Ты его даже не чувствуешь».

Я вопросительно посмотрел на гельвета. И он мне в ответ:

«Что таращишься? Озеро ты видишь. Но озеро – не Леман, хотя все называют его Леманом и Леманским озером. Тебя ведь тоже в деревне называют Немым. Но разве ты немой? Я тебя называю Заикой. Но разве ты заика?»

Рыбак опустил ветку, прикрыв трехликий камень. Потом стал смотреть на небо, в котором слева направо и справа налево пролетали галки или маленькие вороны. (В птицах я никогда не был силен.) Потом подошел к водной кромке, присел и стал прислушиваться. Потом покачал головой и сказал:

«Нет пока знака».

И только он это произнес, в чаще громко завздыхал и застонал лесной голубь. К первой птице скоро присоединилась вторая. За ней – третья.

Я улыбнулся. А Рыбак презрительно на меня посмотрел и укоризненно заметил: