Скажи ее имя - Франсиско Голдман

Вначале, похоже, окружной прокурор превратно истолковал причину моего визита и нашей встречи, назначенной моим адвокатом. Кажется, он старается оградить себя от обвинений в небрежно проведенном расследовании. В небольшом офисе, в мигающем свете, под аккомпанемент нелепого вентилятора он доказывает мне, что он и его помощники тщательно расследовали смертельный случай, происшедший с Аурой в Масунте. Они опросили свидетелей — владельца и служащих ресторана, медперсонал больницы в Почутле — и не обнаружили никаких признаков насильственной смерти. Я говорю, что знаю: это была случайность, но я приехал дать официальные показания. Я хочу рассказать ему свою историю, ту самую, что весь последний год беспрестанно кручу в голове, превращая в повествование, в котором мои действия или бездействие, излишняя пассивность или напористость, все свойства моего характера превращаются в улики. О многом я умалчиваю: о предупреждающих знаках, подростковой и более поздней одержимости смертью, сквозящей в дневниках Ауры, загадочном притяжении, которое существовало между ней и чередой пляжей побережья Оахаки, словно эти места знали о предначертанной ей судьбе. О чем я думал, в моем-то возрасте занимаясь бодисерфингом в таких волнах? Я должен был понимать, как это опасно. Я мог бы оправдаться: будь я из тех, кто ведет себя «соответственно своему возрасту», то был бы другим человеком, которого Аура никогда бы не полюбила. Это правда. Перелом шеи, полученный ей в этих волнах, — прямое следствие того, что я оставался верен себе. В этом смысле я был волной.

А как же свобода выбора? Аура плавала лучше меня, она решила попробовать; она захотела оседлать эту волну, это был ее порыв. Всю взрослую жизнь и в детстве она отчаянно старалась не давать другим управлять ей или загонять ее в рамки. Так имеете ли вы или я хоть малейшее право посягать на ее смерть? Все это правда, но факт остается фактом: если бы я тогда не пошел с ними в воду, если б не оседлал волну первым, если б не был тогда самим собой, она не бросилась бы в эту волну.

На побережье множество опасных пляжей, говорит окружной прокурор. Зиполите называют «Пляжем смерти», поскольку каждый год там гибнут люди. Пуэрто-Эскондидо, Вентанилья, даже Сан-Агустинильо могут представлять опасность. Но не Масунте. Безусловно, волны могут подкинуть, вы можете пострадать. Но смерть Ауры в Масунте — первая за долгие годы. То, что случилось с вашей женой, — роковая случайность, говорит окружной прокурор, по крайней мере мне так кажется.

У него есть статистика. Прокурор зачитывает список пляжей и количество погибших на них в последние годы — я не помню точных цифр, помню, что в Зиполите действительно погибло много людей и хотя бы по паре смертельных случаев произошло на других пляжах — везде, кроме Масунте, тут не было ни одного, до Ауры.

В Масунте такая нелепая трагедия произошла только с одним человеком, Аурой, — ни с одним из пловцов и бодисерферов, день за днем, год за годом приезжавших на этот пляж. Ауре сильно не повезло. Она погибла, потому что я оставался самим собой, вечным подростком. Она умерла, потому что, ведомый любовным порывом, я решил присоединиться к ее купанию. Но все это уклонение от истины, о которую моя продуманная история разбивается, как огромная волна о берег. Оставаться собой было недостаточно, чтобы убить Ауру. Аура, оставаясь собой, бросилась в эту волну, преследуя какую-то цель, — но и этого было мало. Издевательская случайность и полная бессмысленность — вот какова ИСТИНА. Покидая в тот день кабинет окружного прокурора, я почувствовал, что эта ноша еще тяжелее, чем груз собственной ответственности.

Мне казалось, что смерть Ауры будет происходить снова и снова, словно нелепый вентилятор в кабинете окружного прокурора будет вечно гонять эту бессмысленность по просторам вселенной, словно солнце и свет уподобились мигающей лампе, в исступлении атакующей землю, ночи, мои глаза, будь они открыты или закрыты.

Ступени перед входом в наш дом в Бруклине были необычайно крутыми, и поскольку еще в школьные годы я получил серьезную травму колена во время игры в футбол, мне приходилось начинать спуск с больной ноги, жестко фиксируя ее на ступеньке и используя как костыль, позволяя здоровой нести меня вперед. Спускаясь вместе со мной, Ауре нравилось передразнивать меня, натужно покачиваясь, словно калека; на ее повернутом ко мне лице появлялось выражение мучительной сосредоточенности. В холодные сырые дни, когда колено ныло, я начинал слегка прихрамывать, и Аура, вышагивая рядом, подражала моей походке, подстраивая свой шаг под мой. Для шедших сзади мы, должно быть, выглядели презабавно.

Всю жизнь я шаркал и спотыкался. Фрэнки, поднимай колени, когда идешь, не волочи ноги — так в детстве доставал меня отец. Но Аура находила это уморительным, каждый раз, когда я спотыкался о бордюр или трещину в асфальте, она хохотала так, словно я разыгрывал клоунаду для нее одной. Ей это кажется смешным потому, что она сама никогда не спотыкалась, думал я. У нее была очень легкая походка. Правда, обледенелые тротуары доставляли ей массу неудобств, и тогда наступал мой черед ухмыляться. Я шаркал и спотыкался, но никогда не падал, я всегда быстро восстанавливал равновесие, словно полузащитник после столкновения с другим игроком, я был все еще достаточно проворен.

Спустя одну или две недели после моего первого возвращения в Бруклин без Ауры, поднимаясь по лестнице на станции метро Бродвей — Лафайетт в вонючей летней толчее, я споткнулся и упал так, как никогда не падал: ничком, с поразительной силой, всем телом врезавшись в ступени, я даже съехал по ним вниз, колени, туловище и руки скребли по жесткому, немытому железу. Большинство людей продолжали свой путь, не замечая меня, но некоторые склонились помочь, протягивая руки, спрашивая, все ли в порядке. Мужчина в костюме даже встал рядом на колени и положил руку мне на плечо, он спросил: вы не поранились? Помощь нужна? Я в порядке, ответил я, спасибо, пожалуйста, оставьте меня в покое, со мной все хорошо. Я заставил себя встать и продолжил взбираться по лестнице. Руки и ноги болели так, словно по ним прошлись кувалдой, я чувствовал, как кровь стекает по голени. Джинсы были порваны чуть выше колена. Лицо пылало, от пережитого унижения на глаза навернулись слезы.

Что это значило? Было ли это жесткое падение на ступени началом наконец-то наступившей старости? Возможно, но я намеревался извлечь другой урок. Позднее этот случай показался мне уроком скорби. Чаще всего в прочитанных мной книгах о горе поднимаются темы одиночества и глубокой печали, поскольку люди и общество не способны по разным причинам, как правило, подробно перечисленным в этих самых книгах, вместить и понять твою боль. Но, говоря начистоту, что может сделать или сказать другой, чтобы тебе помочь? Безутешность не предполагает утешения. Мне кажется, что все правильно, все так, как должно быть, или просто не может быть иначе. Я даже чувствую благодарность за некоторые ужасные вещи, которые мне тогда говорили: почему бы тебе снова не стать таким, каким ты был до Ауры? — поскольку сразу становится видна грань, которую ты некогда перешагнул, ты отчетливо понимаешь, каким ты стал, тогда как прочувствованное соболезнование может лишь немного размыть эту грань, но не сделает ее менее непреодолимой. Ты можешь, ты должен пережить это самостоятельно.