Возвращение в Панджруд - Андрей Волос

В жарких перепалках, неустанных трудах и заботах о требующей неусыпного внимания чести, в самоотверженном единении и беззаветной дружбе пройдет года два — и поднимешься на вторую ступень: таёр.

А если так, то теперь тебе позволены сапоги на высоких подборах, легкий халат нараспашку — зимой и летом без рубахи, чалма-корзинка, конец которой раза в полтора длиннее, чем у новичков, и полуаршинный нож на непомерно длинном кушаке из цельного куска маты.

Ну а на самой высокой ступени айарского молодчества стоит муж из мужей, молодец из молодцов.

Сколько бы партий ни было в городе — да хоть бы даже и четыре: шахристанцы, регистанцы, калабадцы и джуйбарцы, — муж мужей все равно один: один удалец удальцов на свое время. Сменит его новый раис айаров — значит, и время сменилось, пошел новый круг, начинай сначала... А как сменит? — только вызвав на честный бой и победив так легко, так очевидно и играючи, что все только ахнут: о да, верно, тут не поспоришь, уж удалец так удалец, молодец из молодцов, муж из мужей. А если случится малейшая заминка, если победа не свалится в руки так же легко, как переспелое яблоко с подсохшей ветки, прежний раис останется на своем месте, а того, кто зря покусился на его славу, с позором и навсегда выгонят из айарского братства.

Шеравкан вздохнул.

— Не знаю.

— Не хочешь? — удивился Джафар.

— Хочу. Но сыну стражника трудно стать айаром.

Слепец допил вино, поставил пиалу.

— А как же отец стал стражником?

Шеравкан пожал плечами.

— Он хотел жениться.

Замолчал.

— Ну? — поторопил слепец.

— Ну вот. На маме на моей хотел жениться. Ну то есть... на будущей моей маме. А дедушка Рашид... мамин отец... помните, вы еще сказали, что он огнепоклонником был?

— Что?! — изумился Джафар. — Когда я говорил, что дедушка Рашид был огнепоклонником?

— Помните, про свинью поспорили? Вы и сказали. Да ладно, ничего, я же не обиделся.

— Нет, подожди. Я про дедушку Рашида ничего не говорил. У меня и мысли такой не могло быть. Я говорил всего лишь, что твои предки поклонялись Ормазду. Как и мои, впрочем. Понимаешь? Бог с тобой, это совершенно не про твоего дедушку Рашида.

— Ну ладно, ладно, — отмахнулся Шеравкан, которому не терпелось продолжить рассказ об айярах. — В общем, дедушка Рашид-то и говорит ему, папе-то моему: пока, говорит, ты с айарами путаешься, я за тебя дочь не отдам. Мне, говорит, зачем такое нужно: тебе башку проломят, а она с детьми останется. Такой уж дедушка человек. Я его люблю, конечно, но... — Шеравкан расстроенно махнул рукой. — Так и заставил отца из айаров уйти.

— И он стал стражником, — вопросительно уточнил слепец.

— Ну да, стал стражником, — кивнул Шеравкан.

— То есть и тебе, скорее всего, придется стать стражником, — полуутвердительно сказал Джафар.

Шеравкан пожал плечами:

— Не знаю. Наверное.

Произнеся последние слова, он с удивлением почувствовал, что его согласие с будущим немного горчит.

Да, он станет стражником... но зачем тогда уметь читать?

Слепец нашарил пиалу, придвинул.

— Налей...

Шеравкан взялся за кумган.

И вдруг, неожиданно для самого себя, спросил, запинаясь:

— Джафар... уважаемый Джафар... а как это с вами случилось?

Прохватило вас, хозяин, ох прохватило. Ишь что делается, виданное ли дело...

И впрямь: налетело, должно быть, последнее, самое пронзительное ненастье той зимы — с мокрым снегом, с дождем, с промозглой сыростью ветра.

— Дайте накрою как следует.

— Отстань бога ради.

Ворча, Муслим ушел. Вернувшись, поставил в угол жаровню с углями. Снова ссутулился у постели.

— Хозяин, хотите горячего молока?

— Не надо.

— Что ж вы такой упрямый, хозяин?! Хуже барана, честное слово. Другие люди заболеют — так лечатся. А вы...

— Уйди ради всех святых угодников.

Потоптался у порога.

— Позовите, если что.

— Ладно, ладно. Иди.

Закутался в одеяло, свернулся калачиком. Ветер наваливался на глиняные стены, метался над крышей, свистел в щели ставней. Оранжевый лепесток масляного светильника испуганно помаргивал.

Угораздило заболеть.

Весь день неможилось... длинный получился день. А все равно прошел. Время — это единственное, о чем не надо заботиться: оно, слава богу, течет само по себе.

Болен ты или здоров, а день прошел... третья годовщина, как не стало Юсуфа.

Три года назад Юсуф Муради в муках покинул этот свет. Ангел вычеркнул его из книги Бытия.

И мир не содрогнулся, не завопил. Не встал с ног на голову.

Вот ведь как.

Время течет, а эта рана не заживает. Если даже Джафар чувствовал себя осиротевшим, то уж в том, что осиротел мир, не было никаких сомнений: ведь всю свою жизнь Юсуф думал вовсе не о себе, не о друзьях, не о своем названом брате Джафаре — а о целом мире: о его делах, о его крови, его несчастьях и горестях. Всю жизнь размышлял — как сделать, чтобы мир стал хоть немного добрее, хоть чуточку великодушнее? Что предпринять, чтобы человек, приходя сюда, не оказывался ни в состоянии вечно голодного и понукаемого скота, в котором остается так мало человеческого, — ни в положении владыки, в котором человеческого нет вовсе?

Но миру было все равно: он и знать не хотел о своей невосполнимой утрате.

Встретившись в юности, они начали разговор. Разговор прервался. Но не был закончен.

Так под вечер сходятся друзья за кувшином вина. Один вернулся из дальних краев, и они хотят послушать рассказ о его путешествии. Ночь проходит, рассказ остается незавершенным. Разве ночь виновата? — нет, просто повествование оказалось слишком длинным.

Бывало, они расходились ненадолго. Снова сближались. Но даже если один был в отъезде, другой не переставал втолковывать ему свои мысли. Беседовать с отсутствующим легко, если его ответы известны заранее.

Известны заранее... да, именно так. Но ведь и под луной нет ничего нового. Просто луч света упал под другим углом — и мир вокруг выглядит немного иначе. Только дураки ждут от беседы все новых и новых новостей. Что нового может сказать человек, если даже Бог повторяет одно и то же?

Должен ли человек стремиться к справедливости? “Должен, — соглашался Джафар. — Но может ли он знать, что такое справедливость?”

“Может, — твердо отвечал Юсуф. — Всякий знает, что такое справедливость”.