Прекрасные изгнанники - Мег Уэйт Клейтон

Когда автомобиль врезался в ствол, я постаралась зафиксировать в мозгу все звуки, как «ронг-караронг-ронг-ронг» пулемета. Звук не был похож на треск, но близко к этому. «Ранч»? Передняя часть машины — хромированный бампер, радиаторная решетка и колеса с красивыми белыми флипперами, которыми Эрнест так гордился, — сложилась пополам: дерево въехало прямо в середину корпуса. Это сопровождалось шипением, но звук был не агрессивный, машина еще недостаточно прогрелась, чтобы выпустить много пара.

Да, подумала я, «ранч» и «сссс».

Я плавно повернула ключ и заглушила двигатель. Не «клик», а «тик»: отрывистый такой звук, но без «к» в начале.

Открыла дверь со стороны водителя — «санк» — вышла. «Чш-чш» — это мои практичные туфли без каблука скользнули по мостовой.

Дверь в машину я оставила открытой, а ключ — в замке зажигания.

— Ладно, Хемингуэй, — сказала я. — Машина в твоем распоряжении.

И ушла.

Я отправилась домой, стараясь не слышать громких голосов за спиной. Чего только они не говорили: и «Coño!», и «¿Viste eso?», и «Hijo de puta!».

И поверх всех этих криков встревоженных людей — пьяные вопли Эрнеста:

— Тупая сука! Ты тупая сука!

Утром он вполне может ничего этого и не вспомнить, внушала я себе. Я начала немного успокаиваться, после того как разбила машину, хотя делать это, конечно, не следовало. Похоже, я начинала потихоньку сходить с ума, как сходил с ума Эрнест, одержимый поисками немецких субмарин. А может, я всегда была такая. Может, я всегда была сумасшедшей и Хемингуэя именно это во мне и привлекало, что бы он там ни говорил.

Если нам повезет, утром он ничего не вспомнит, а я не стану ему напоминать, думала я. Скажу, что попали в небольшую аварию и он, как хороший муж, отослал меня домой, а сам остался присмотреть за машиной. На этом, может, все и закончится. Я спрячу это воспоминание туда, где оно не будет причинять мне боль, если я сама ему этого не позволю. А Эрнест будет помнить только грандиозный ужин и счастливую пьянку, которая вылилась в небольшой инцидент на дороге. Возможно, после этого у меня даже получится уговорить его, чтобы он в следующий раз позволил Хуану отвезти нас в город. А если даже он все вспомнит, что ж, его мрак был того сорта, который с утра всегда рассеивается. Это только я цепляюсь за переживания, и на краешке моего сердца постепенно начинает скапливаться горечь.

«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба

Август 1943 года

Из «Кольерс» позвонили, когда наш «линкольн» еще был в ремонте после «небольшой аварии», о которой Эрнест так ничего и не вспомнил. Редактор сказал, что у них для меня пока ничего нет, но, если я приеду в Нью-Йорк, он поможет мне с аккредитацией в Лондоне.

Утром в день моего отъезда мы устроили прощальный завтрак в патио у бассейна.

— Я мог бы поехать с тобой, не будь все это связано с пропагандой, — сказал Эрнест.

Он ждал новых приказов и все еще носился с идеей потопить последнюю немецкую субмарину. В мае генерал Роммель бежал из Африки, союзники только что захватили Сицилию и теперь усиленно бомбили порты и заводы нацистов. Даже если бы немцы и могли продолжать строить подводные лодки в таком количестве, чтобы послать в наши края парочку лишних, им бы сильно не поздоровилось при спуске на воду и уж тем более на пути через Атлантику. Но Эрнест был одержим субмаринами, которых больше не существовало. Я научилась заводить разговор о поездке на войну до того, как он начинал выпивать. Захмелев, муж принимался обвинять меня в том, что я специально затеваю ссоры, чтобы найти предлог уехать и оставить его одного: «Ты превратилась в чертову примадонну-писательницу и бросаешь меня в тот момент, когда я занят самым важным делом своей жизни. И плевать, что я половину последнего года опекал тебя и вычитывал твой роман!»

Однако на трезвую голову он не возражал, а был даже за. Поэтому я, не обращая внимания на все его пьяные капризы и обиды, потихоньку готовилась к поездке в Нью-Йорк, чтобы просмотреть там гранки романа и продолжить переговоры с «Кольерс».

— Клоп, ты великий, просто уникальный писатель, — сказала я, прислушиваясь, не приехала ли машина; моя сумка уже стояла у парадной двери. — Ты настолько гениальный, что все, что рождается в твоей голове, становится великой книгой, причем тебе для этого совсем не надо испытать все на собственной шкуре. А я никудышная писательница…

— Не принижай себя, Муки. Ты написала прекрасную книгу, и позволь себе роскошь гордиться ею. Ты слишком талантлива, чтобы заниматься заказной журналистикой, даже если это не переродится в писанину в целях пропаганды.

Было утро, и солнце еще не так сильно припекало.

— Ох, Бонджи, может, я, конечно, и талантливая, но вот только я не могу работать так, как ты. Мой способ больше похож на клизму. События сперва входят в меня, а потом выходят. Чтобы о чем-то написать, я сначала должна выйти из дома, увидеть все своими глазами и подробно все записать. Как «ронг-караронг-ронг-ронг». Клоп, мне надо поехать на войну хотя бы для того, чтобы собрать материал для новой книги. И в любом случае я знаю, что буду писать правдивые статьи, а если вдруг перестану устраивать «Кольерс», они всегда смогут найти более сговорчивого репортера.

— Почему бы не посылать на войну литераторов, но не в качестве корреспондентов-пропагандистов или сочинителей листовок, а просто как свидетелей, которые напишут потом правду, если ее нельзя сказать прямо сейчас? Британцы используют своих писателей именно в таком качестве. И артистов тоже. Может, мне удастся получить работу в Англии. Тогда мы сможем быть вместе.

— И будем счастливы, как в Испании, — добавила я.

— Мы ведь были счастливы в Испании, да?

— Мы принадлежим друг другу, Бонджи.

— Но я не могу никуда уехать, пока мы не очистим Карибское море от германских субмарин.

— Когда-нибудь эта война закончится, и впереди у нас будет целая жизнь, — сказала я.

— Ты думаешь? А вдруг к тому времени, когда она закончится, мы будем уже слишком старыми, чтобы как следует покувыркаться?

— Если так, то для тебя я постараюсь даже в старости оставаться красивой и веселой.

— Ты всегда будешь прекрасной, миссис Бонджи, — заключил Хемингуэй.

Приехала машина, я встала, наклонилась к Эрнесту и поцеловала его — нежно, медленно, с любовью.

— Будь осторожнее на солнце, мистер Бонджи. Не хочу, чтобы ты превратился в Ансельмо.

Viejo, так мы называли этого персонажа из «По ком звонит колокол», что в переводе с испанского означает «старик».

— Ах, Муки, — он тоже встал, — я никогда не стану Гэри Купером, даже если помоюсь и надену элегантный костюм. Ты знала об этом, когда выходила за меня замуж.

Я обняла Эрнеста и посмотрела в его печальные глаза: