Боги и лишние. неГероический эпос - Олег Радзинский

– Мама, – повторила Лиза. Она смотрела на варежки: – Мама. Откуда у меня эти варежки? Кто мне их дал?

Ей не ответили, потом дядя Кеша улыбнулся:

– Отдыхай, Лиза, отдыхай, тебе же ночью кормить.

Утром, когда ее забирала машина, чтобы ехать к врачу, Лиза надела элегантные кожаные перчатки вишневого цвета, лежавшие перед зеркалом в передней. Ничего больше там не было.

Дни шли, и наступил важный день. В приемной ЗАГСа ее ожидал дядя Кеша – черноволосый, черноглазый. Лиза помнила его лицо, но иногда забывала имя: после каждого укола имя терялось, проваливалось в узкие щелки, становилось неразличимым, да и ненужным, как и все, что случилось с ней до Москвы. Иногда она видела чьи-то янтарные глаза – над собой. Кто это был, Лиза не помнила. И не пыталась вспомнить, а то голова разболится.

Лиза подала женщине в черном костюме и белой блузке выписку о рождении сына из больницы, которую ей вложил в руки черноглазый и черноволосый. Та заулыбалась, поздравила Лизу с ребенком и достала амбарную книгу с красиво выведенными буквами на обложке.

– Как хотите назвать сыночка?

Лиза об этом не думала. Нужно имя? Она посмотрела на дядю Кешу: вдруг он знает?

Тот покачал головой:

– Это ты сама. Должна сама. Твой же сын.

– А как? – спросила Лиза. – Как назвать?

– Подумай о ком-нибудь, кто тебе нравится, – предложил черноглазый мужчина. – Кто тебе дорог.

Он внимательно смотрел на Лизу, ожидая, что вспомнит ли она, кто ей дорог.

Лиза пыталась вспомнить. Из глубины заполнившего ее тумана выплыло мужское лицо: красивое, мужественное, с глубокими мягкими глазами. В них хотелось соскользнуть и опуститься на дно. Стать русалкой, живущей в этих глазах.

Конечно.

– Але́н, – вспомнила Лиза имя. – Але́н Делон. Назовем в честь Але́на Делона.

Регистраторша кивнула и обмакнула перьевую ручку в большую фиолетовую чернильницу.

Осень, осень. Недолгое время. Поэты в России (а может, и где еще?) любят осень. За переходность меж сезонами, за то же, за что они любят сумерки и рассвет: прежнее не ушло, грядущее не наступило. Все зыбко, неясно, неявно. Ушло ли, что было? Наступит ли, что идет на смену? Это состояние и есть место, где живет поэзия. Я осень не люблю.

Что это значит? Что я не поэт. Так и есть: я – сценарист реалити-шоу. Сценарная форма не терпит неопределенности: зрительный ряд не позволяет. Зрительный ряд требует детальности и конкретики: слева кто говорит, справа что говорит, в скобках – что в это время видит зритель. Сценарий – это зима. Или лето. Природа определилась со зрительным рядом и живет в состоянии определенности. Природа живет в скобках: что видит зритель. И будет так жить долго.

Осень долго не живет. По крайней мере, в России. Она живет меж настоящими сезонами. И поэзия не живет в словах: живет меж ними.

Я смотрел на календарь на стене в кабинете Мориса и думал, что уже октябрь, а все еще тепло. Лето не хотело уходить, уступать место. Лето упрямилось, как и Морис, который не мог расстаться с календарями на стенах, с помеченными разными карандашами датами, с вписанными в маленькие квадратики событиями, что нужно обязательно помнить, не пропустить, не забыть. Словно повесил на стену календарь и определил наступающее на тебя неясное будущее: такого-то числа случится то-то. Календарь – машина времени.

– Аль, ты меня не слушаешь.

Не слушаю. Но признаваться нельзя.

– Алан, мы должны решить. Принять решение. Будем или нет.

Или нет. Или будем. Про что он?

– Я вчера еще раз говорил с Кавериным: они категорически – ка-те-го-ри-чес-ки (по слогам для меня, чтобы я лучше понял) – отказываются от настоящего реалити-шоу. Не могут рисковать непредвиденными вариантами. Хотят полностью контролировать ситуацию. Мы должны дать ответ, станем ли мы участвовать в их театре или нет. И, если станем, поехать осмотреть их павильон.

Смотрю на висящий за спиной Мориса тот же старый вопрос: ЭТО ВАШ ОКОНЧАТЕЛЬНЫЙ ОТВЕТ? Не знаю, что сказать. Со мной часто бывает. Жизнь что-то спрашивает, требует решения, а я не слышу вопроса. Не понимаю, что должен сделать выбор. И не делаю.

Наши олигархи хотят контролируемую реальность. Мы тоже, но контролируемую нами. И вся разница. Правда, наш контроль – на уровне заданной ситуации с допущением разных вариантов ее развития, а их контроль – контроль над ситуацией с предопределенностью вариантов. Вернее, варианта, одного-единственного – их устраивающего. Поэтому у нас реалити-шоу, а у них реальное шоу. С их реальностью.

– Морис, – говорю я, – реальность заменяет реалити.

Морис смотрит на меня. Морщит большой открытый лоб, залезающий на лысеющую макушку в обрамлении полуседых-получерных завитков. Тянется к пачке коричневых сигарилл, достает одну – тонкую, короткую, красивую. Вертит в пальцах, мнет, не закуривает: пытается уменьшить потребление никотина. Он мне так и сказал два месяца назад: хочу уменьшить потребление никотина. Не хочу “бросить курить”, а именно “уменьшить потребление никотина”. Где люди берут такие слова? Из медицинских брошюр? Из советов жен, прочитавших эти брошюры? Не знаю: у меня нет ни брошюр, ни жены. То есть жена имеется, но бывшая. И она никогда мне не советовала ничего уменьшить.

Морис смотрит на меня.

– Алан, – медленно, как с ребенком: – реалити – это и есть реальность. Данная нам в ощущениях. Когда мы делаем шоу, то заранее определяем ощущения, которые хотим вызвать предложенной реальностью. А жизнь херачит наобум, потому что ей не важно, уйдет зритель на другой канал или нет. Потому что у жизни нет других каналов. Зрителю некуда уходить. Потому что жизни не нужно продавать рекламу. А нам нужно.

Это наш окончательный ответ.

Сам не знаю, зачем я купил машину. В Москве с машиной одни проблемы. Во дворе не запаркуешь: только для жильцов, а моя хозяйка Инесса Евгеньевна (стулья итальянские черные лакированные с кремовыми кожаными сиденьями — 6) не подала в свое время заявку на парковочное место. Потому мне пришлось договариваться с Аслаханом – милым словоохотливым распорядителем нашего двора. Сто́ит дорого, даже для меня, а что поделаешь: вокруг Смоленской не запаркуешься.

– Меньше не могу, – сочувственно объяснял Аслахан, качая рыжей головой. – От себя отрываю. Самому парковаться негде. Все людям раздал.

В центре двора – беседка. Там она меня и ждала.

После той ночи мне часто казалось, что девушка-наваждение мне приснилась, привиделась. Она и была как сон – ускользающий, без имени, речной туман поутру. Солнце вышло, жизнь началась, туман испарился, не вынес жарких желтых лучей, и сна больше нет. Лишь в памяти живут обрывки неявья – скольжение губ, ласка пальцев, слияние тел. Соитие, но не как в словаре – половой акт, а как соитие рек, ручьев, соединение в одно. Приснилась, слилась со мною и затем растаяла при свете дня.