Горизонт в огне - Пьер Леметр

Соланж Галлинато едет в Амстердам. Через Ганновер – ей не оставили выбора. Вечером немецкие солдаты заполонили ее спальню, девушки в форме собрали ее чемоданы, назовем это так. Но вели себя корректно, – должно быть, у них имелись инструкции, главное, чтобы она немедленно покинула Берлин, так что Амстердам – туда отправлялся ближайший поезд. Ну и ладно, Соланж сказала себе, что вернется в Милан в конце недели, она ведь нигде не задерживается, и особенно здесь. Ей немного жаль того испанского художника, но он только посмеется над этим, как-то раз она его видела, милый мальчик, хохотун, идущий против традиций.

Что касается Штрауса, он не пришел с ней попрощаться, не написал ни слова, он очень сердит, его можно понять.

Соланж думает о Пиноккио. И о польке, что влезла на лестницу, ну и характер у девицы.

Соланж устала.

Она не подготовилась к отъезду, так что почитать было нечего, она засыпает. Представьте себе сцену. Вагон первого класса, ночной поезд, целое купе в распоряжении этой легендарной женщины, такой огромной, что она не способна встать, потому что рядом никого, кто мог бы помочь. Обычно она окружена людьми, ее обхаживают, ведут с ней беседы, но нынче ночью она одна, изгнанная из города. Из того самого Берлина, где она в свое время знавала такой успех, настоящий триумф, сам Рихард Штраус никого, кроме нее, не любил, он утверждал это в своих письмах. Служащий железной дороги тихонько постучал – да? Он приоткрыл дверь: билетный контроль – и был потрясен, он захлопнул дверь, Соланж страшна: это какое-то громадное переплетение морщин, распластанное на диванчике и задыхающееся, как выброшенный на берег кит.

На самом деле это маленькая девочка.

Ей семь лет, как Полю, когда он выпрыгнул из окна. Ее отец наконец вернулся домой, от него пахнет вином, в кухне падают стулья, она встает, она уже привыкла, мать лежит на столе, отец на ней, но это не мешает ему бить ее. Малышка подбегает, пытается оттащить отца, но он сильный, жилистый, как виноградная лоза, он работает на открытом воздухе, железные мускулы. Она с усилием поднимает над его головой единственное, что ей удалось отыскать, – какую-то сковородку, тяжеленную, как наковальня, и обрушивает на отцовский затылок. Таким ударом можно свалить быка. Отец откатывается в сторону, повсюду кровь, мать идет спать с детьми, а его оставляют истекать кровью, да пусть он сдохнет, вечно так, он как зверь в клетке, ее папаша. Каждый день приносит свою долю жестокости, страха, дети все в синяках, в школе никто ничего не говорит, это же деревня, если пересчитывать всех, у кого синяки…

Который час, где мы? Ей тяжело вспомнить, но она по-прежнему чувствует ту давнюю, изначальную боль, видит образы, вызванные шумом поезда, который катится где-то внутри ее. Она в Амстердаме с Морисом Гранде, красивым как бог, почти женственным, именно там он сочинил «Gloria Mundi», всю неделю над городом идет дождь. Они живут в гостинице с окнами на канал, можно было бы провести всю неделю в постели, занимаясь любовью, но Морис пишет. Соланж склоняется над ним, вдыхает его запах, не разжимая губ, напевает постоянно возникающие под его пером ноты, много разорванных страниц, Соланж терпеливо ждет, Морис наконец ложится, валится на нее, иссякший, она втягивает его в себя, они спят. Но когда она пробуждается, он уже сидит за работой перед этим крошечным столиком, лицом к окну, выходящему на канал. Когда он заканчивает, они проводят целый день в гостиной отеля, Морис сидит за старым пианино, Соланж с нотами в руке поет, клиенты в конце концов требуют тишины, но потом все смеются, просят автограф. Как-то в Мельбурне к ней подошел незнакомый человек и показал меню ресторана той гостиницы, на котором она тогда оставила свой автограф, там была и подпись Мориса, Соланж разрыдалась.

Другое окно с видом на море – это Лазурный Берег. Морис так красив, все еще так красив, она купила ему «роллс-ройс», безумие, заявляются жандармы, звонят, она еще в неглиже, они отворачиваются, чтобы она успела накинуть пеньюар, и просто говорят, что Морис мертв.

Своим талантом она полностью обязана страданию, скорби, потому что этим она отмечена с рождения, она дитя боли, от начала до конца, и вот конец.

Два часа ночи, поезд бубнит свою монотонную песню, она успокаивает, от нее хочется спать и видеть сны, Соланж спит и видит сны, скоро Центральный вокзал Амстердама, молодой контролер стучит компостером в стекло купе, мы в первом классе, он с почтением относится к пассажирам. Простите? Через несколько минут прибываем.

А Соланж все еще в Берлине, «Bitte, bitte!» – кричит она, она не думала, что способна на такое, на ярость, на отвагу. Она счастлива, что организовала концерт и выступила перед людьми, которых ненавидит всей душой. Конечно, это было бесполезно, но она это сделала.

Она поет. Затем она напевает, она шепчет:

Поезд прибывает на амстердамский вокзал.

Соланж Галлинато, урожденная Бернадетта (см. выше) Травье, появившаяся на свет в Доле (Юра), только что умерла.

– Вы не предложили мне чаю, господин Дитрих.

Мадлен разыгрывала равнодушие, хотя не спала уже двое суток.

Она ужинала в ресторане на Лейпцигерштрассе в тот самый час, когда Соланж была на своем концерте. Что же там происходило? Что еще могла придумать эта безумная Соланж, чтобы привлечь к себе внимание? Затем, чтобы успокоиться, Мадлен бродила по улицам Берлина, смотрела на часы, десять вечера, половина одиннадцатого, ну все, пора возвращаться.

Было бы неблагоразумно просить Поля оставить ей записку в гостинице или позвонить. Она обречена на отсутствие новостей, ее это убивало.

Она вертелась в постели. И к утру была без сил. А ей предстоял еще один долгий день ожидания. Воскресенье, Поль и Влади, наверное, уже в поезде, едут в Париж.

– Да, превосходно выспалась, господин Дитрих, благодарю вас. Немецкие гостиницы выше всяких похвал.

– Вы воспользовались воскресным днем, чтобы посмотреть город?

– Совершенно верно. Какая чудесная страна!

Она не выходила из гостиницы. В холле и на тротуаре перед отелем сменялись люди, и она и шага не смогла бы сделать без того, чтобы об этом не донесли Гюнтеру Дитриху, так уж лучше оставаться в номере, она заказала еду в номер, пережила моменты испуга и негодования. В своем воображении она путешествовала с Полем.

– Мое начальство считает, что размер расходов чрезмерно завышен, госпожа Жубер, мне очень жаль.

Дитрих подал чай, закончил рассказывать забавную историю о библиотеке Святой Женевьевы и внезапно перешел прямо к делу:

– Наши инженеры не сочли достойными интереса принесенные вами документы.

Мадлен вздохнула с облегчением. Значит, они не стали углубляться в изучение личности Леонс Жубер. Может быть, их представители во Франции подтвердили, что в Париже Леонс не обнаружена, как она ей приказала. Что касается остального, каждый играл свою роль; если бы Дитрих принял ее условия на нынешней стадии переговоров, это было бы очень плохим знаком. Его принципиальный отказ подтверждал ценность того, что она хотела продать.