Голубиный туннель - Джон Ле Карре

Я воодушевлен. Рой Дженкинс человек смелый и всем известный либерал. Корреспондент «Гардиан» перезванивает. Вот что вам нужно сделать, говорит он. Написать министру письмо, сугубо официальное — без всякой лести и сантиментов. «Уважаемый господин министр…» Отпечатать письмо на машинке, изложить все факты и подписаться. Если ваш подопечный хочет стать врачом, так и напишите и не говорите, что он хочет стать даром божьим британскому театру. Но вот какая тонкость. Конверт адресуете не Рою Дженкинсу, эсквайру, а миссис Дженкинс, его жене. А она уж позаботится о том, чтобы на следующее утро, во время завтрака, письмо лежало на столе рядом с вареным яйцом. Письмо доставьте лично. Сегодня вечером. По этому адресу.

Печатать я не умею. Прежде никогда не печатал. У меня в пентхаусе есть электрическая пишущая машинка, вот только нет поблизости человека, который умел бы ею пользоваться. Я звоню Джейн. В те дни мы с Джейн еще присматривались друг к другу. Теперь она моя жена. Итак, Пухольт разглядывает панораму Лондона, я пишу письмо — «Уважаемый господин министр» и так далее, — Джейн его перепечатывает. Конверт адресую миссис Дженкинс, запечатываю, и мы отправляемся в Ноттинг-Хилл или куда-то еще, словом, к дому мистера и миссис Дженкинс.

Через сорок восемь часов Владимиру Пухольту разрешено оставаться в Британии сколько угодно. Вечерние газеты не кричат о чешской кинозвезде, переметнувшейся на Запад. Владимир может совершенно спокойно и как только пожелает поступать на медицинские курсы. Эту новость я узнаю во время обеда с моим литературным агентом. Возвращаюсь в пентхаус и вижу: Владимир больше не смотрит в окно, он надел джинсы и кроссовки и вышел на балкон. День солнечный и теплый. Владимир взял с моего стола лист бумаги формата А4 и вырезал из него бумажный самолетик. Высунувшись за перила так далеко, что мне становится не по себе, он ждет попутного ветра, запускает самолетик и глядит, как тот лениво порхает над лондонскими крышами. До сих пор, объясняет мне позже Владимир, он не мог запустить самолетик. А теперь, когда ему разрешили остаться, может.

* * *

Речь в этом рассказе не о моем безграничном великодушии. А о том, чего добился Владимир — он стал педиатром в Торонто, предан своему делу, и пациенты его очень любят.

Как-то так получилось — до сих пор не пойму как, — что обучение Владимира на медицинских курсах в Британии оплатил я. И это казалось мне вполне естественным, даже тогда. Я был, так сказать, на пике доходности, а Владимир — на дне. Помогая ему, сам я ничего не лишался. Ни мне, ни моей семье эта помощь не причинила никаких неудобств — ни в то время, ни после. Финансовые потребности Владимира, как утверждал он сам, были пугающе скромны. Его решимость возвратить все до единого пенни как можно быстрее я бы назвал неумолимой. Чтобы нам обоим избежать неловких разговоров, я предоставил моему бухгалтеру обсуждать с Владимиром цифры: столько-то нужно на жизнь, столько-то — на учебу, на проезд, на аренду и так далее. Мы никак не могли договориться. Я настаивал на большем, Владимир — на меньшем.

Владимир начал работать по своей медицинской специальности в Лондоне — устроился ассистентом в лабораторию. Из Лондона переехал в Шеффилд, поступил в университетскую клинику. Писал мне подробные, поэтичные письма уже на очень хорошем английском и воспевал в них чудо медицины, хирургии, исцеления и человеческое тело как объект творения. Специализация Владимира — педиатрия и интенсивная терапия новорожденных. Он и до сих пор с нескрываемым воодушевлением пишет о тысячах детей и младенцев, которых наблюдал и выхаживал.

Я смущаюсь и даже слегка стыжусь, думая о том, что сыграл роль ангела, практически ничем не пожертвовав, а другим это принесло такую колоссальную пользу. А еще больше стыжусь другого: почти до того самого дня, когда Владимир окончил учебу, я не вполне верил, что он это сделает.

* * *

Уже 2007-й, целых сорок лет прошло с тех пор, как Владимир запускал бумажный самолетик с балкона пентхауса, от которого я давно избавился. Я живу то в Корнуолле, то в Гамбурге, пока пишу роман под названием «Самый опасный человек» — о молодом мужчине, ищущем убежища, но не из Чехословакии, а из современной Чечни. Он только наполовину славянин, а на другую — чеченец. Его зовут Исса, то есть Иисус, и он мусульманин, не христианин. Исса мечтает только об одном — стать великим врачом и лечить больных земляков, прежде всего детей.

Пока разведчики воюют, решая его дальнейшую судьбу, Исса сидит взаперти на чердаке гамбургского склада, из рулона обоев делает бумажные самолетики, запускает их, и они, пересекая комнату, улетают на свободу.

Владимир отдал все занятые у меня деньги, все до последнего пенни, раньше, чем я считал возможным. Одного Владимир не знал — и я не знал, пока не принялся за «Самого опасного человека»: он подарил мне то, что не подлежит возврату, — литературного героя.

Кажется, в 1991-м меня пригласили на частный обед в Хэмпстеде, чтоб познакомить со Стивеном Спендером, эссеистом, драматургом, прозаиком, разочаровавшимся коммунистом, рыцарем королевства, поэтом-лауреатом США… нужно ли продолжать?

За столом нас было шестеро, и все слушали Спендера. В свои восемьдесят два он производил прекрасное впечатление: седовласый, могучий как лев, энергичный и в высшей степени остроумный. Спендер говорил о мимолетности славы — вроде бы своей собственной, только я не мог отделаться о мысли, будто он и мне посылает неявное предупреждение — о том, что всем, кого она коснулась, следует благосклонно принять возвращение в безвестность. И в качестве иллюстрации рассказал нам такую историю.

Спендер недавно вернулся из путешествия — он проехал на автомобиле через все Соединенные Штаты, от побережья до побережья. Пересекая невадскую пустыню, Спендер увидел редкую в тех местах автозаправочную станцию и благоразумно решил залить полный бак. На заправке он увидел объявление, написанное от руки, видимо, чтобы отвадить воров: принимаем только кредитные карты.

Спендер подает хозяину заправки свою кредитку. Тот молча ее разглядывает. И наконец сообщает, что же его так обеспокоило:

— Я слышал только об одном Стивене Спендере — поэте, — неодобрительно заявляет хозяин. — И он уже умер.

Прежде чем вечером закончить писать, я непременно проверю, оставил ли и на завтра что-нибудь про запас. Сон творит чудеса.

Грэм Грин — мне. Вена, 1965 год

Будучи молодым и беспечным шпионом, я, само собой разумеется, верил, что самые сенсационные государственные тайны хранятся в облупившемся зеленом сейфе фирмы «Чабб», спрятанном в конце лабиринта обшарпанных коридоров, на верхнем этаже здания по адресу Бродвей, 54, что напротив станции подземки «Сент-Джеймсский парк», — в личном кабинете шефа разведки.

Здание это мы так и называли — «Бродвей», было оно старое, запыленное и (в соответствии с философией нашей Службы) неудобное. Из трех скрипучих лифтов один предназначался для шефа и возносил его в удобное ему время прямо на священные высоты верхнего этажа. Лишь немногие избранные имели доступ к этому лифту. А мы, простые смертные, поднимались по узкой деревянной лестнице, и за нами следило зеркало «рыбий глаз», а на лестничной клетке верхнего этажа — привратник с каменным лицом, сидевший на табурете.