Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

В отличие от Освенцима и Треблинки Нойенгамме не относился к лагерям смерти, где эффективное уничтожение было поставлено на поток. Но когда в 1942 году Германия взяла курс на истребление евреев, их вместе с другими группами смертников отделили от остальных заключенных и казнили. До 1944 года новых евреев в Нойенгамме не привозили.

В других тюрьмах на гомосексуалистах ставили опыты, но в Нойенгамме медицинские зверства ограничивались испытанием на арестантах новых методов лечения сыпного тифа и, ближе к концу войны, чудовищными экспериментами по заражению 20 еврейских детей туберкулезом. Смерть принимала и множество других обличий. Охранники подстрекали арестантов к бегству, а потом стреляли им в спину. Люди погибали, бросаясь на проволоку под током. Неотъемлемой частью лагерного пейзажа были виселицы. Крематорий принимал всех без разбора.

Заключенные носили на шее цинковые бирки с номерами. Номер Сергея был 28631.

Остается открытым главный вопрос – условия труда. На лагерной территории заключенные к этому времени уже не добывали глину, а работали на производстве стрелкового оружия. Других отправляли под конвоем на заводы в город, на строительство противотанковых рвов на пути союзных войск и на разбор завалов после авианалетов.

Отсутствие гражданства, которое осложняло Набокову жизнь во Франции, для его брата в лагере могло оказаться преимуществом. Поскольку в личном деле (и на одежде) Сергея не было пометок о национальности, он, скорее всего, оказался избавлен от самых тяжелых работ и жестоких мер, применявшихся к русским (больше четырех сотен которых до его прибытия отравили «циклоном Б» в газовой камере лагеря). Тот факт, что Сергей попал в Нойенгамме не за мужеложство, мог избавить его от издевательств, выпадавших на долю узников с розовой треугольной нашивкой на одежде.

Обычный день начинался в пять утра. У арестантов было двадцать минут на то, чтобы умыться и побриться, если, конечно, они в переполненных бараках ухитрялись добраться до воды. Бритье было обязательным, иначе наказывали. Изобретательному Сергею, который однажды сумел вымыться стаканом воды, здесь вряд ли удавалось даже почистить зубы.

Завтрак, состоявший из подобия кофе и тонких ломтиков хлеба с джемом, подавали в бараки, после чего заключенных выстраивали по группам на перекличку и раздавали наряды. Рабочий день длился четырнадцать часов, и его монотонность нарушал только перерыв на обед. Каждому арестанту полагалось носить с собой жестяную миску и ложку, но полный паек доставался не всем; некоторых вообще лишали еды.

В конце дня перекличку повторяли. Поскольку являлись на нее не все – кто-то умирал, кто-то терял сознание, – она могла занимать до трех часов, и тогда заключенные лишались свободного времени. На первых порах, до прибытия Сергея, вечернюю перекличку проводили эсэсовцы. Они лениво, не торопясь, пересчитывали всех 10 тысяч узников, вынуждая изможденных арестантов бесконечно стоять по стойке смирно. К 1944 году за дело взялся бывший предприниматель, имевший опыт учета персонала. Понимая, как люди чувствуют себя в конце рабочего дня, он делал все возможное, чтобы поскорее отпустить их по баракам.

К слову о мелких поблажках, допускавшихся в отношении арестантов. Даже тем, кого содержали в многочисленных нацистских лагерях, разрешалось получать передачи, и Сергей их получал. После войны люди приходили к родственникам Набокова в Париже и рассказывали, что Сергей раздавал одежду и продукты товарищам по заключению.

Об остальном известно меньше. По вечерам в промежутке, который иногда случался между перекличкой и отбоем, арестантам давали час, чтобы почистить одежду и инструменты. Им не разрешали покидать бараки, но они могли более-менее свободно общаться. Подобно лагерникам Первой мировой и обитателям печально знаменитых Соловков, подобно всем тем, кто перебывал в неволе за пятьдесят лет, прошедших со времени основания первого концлагеря, они собирались и разговаривали о мире за пределами тюремных стен – о том, что ушло, но при этом навсегда осталось с ними. Они обсуждали любимые блюда и делились рецептами; говорили о доме и близких людях; они мечтали и вспоминали.

Порядковые номера в Нойенгамме были присвоены более ста тысячам человек; выжила только половина. В среднем ожидаемая продолжительность жизни заключенного составляла двенадцать недель. Сергей Набоков мог быть изначально здоровее большинства или же, с учетом его многочисленных способностей, попасть на административные, а не на черные работы. Он продержался целых десять месяцев. Однако трудно сказать, проклятием или милостью было это время, – ведь в конечном итоге его не хватило. Сергей умер 10 января 1945 года.

Три невыносимых месяца не дожил он до того, как американская армия освободила Бухенвальд и Дахау и продолжила наступать с такой скоростью, что лагерное начальство не успевало уничтожать записи, ясно указывающие на их преступления.

Однако Нойенгамме освободили самым последним; британские разведгруппы появились там только 2 мая, что дало немцам несколько дополнительных недель на уничтожение улик. Бо́льшую часть административных записей сожгли в крематории Нойенгамме.

Выжившие узники, которым хотелось рассказать миру обо всем, что произошло, знали, что им понадобятся доказательства. Поэтому они прятали документы где только могли. Среди прочих бумаг они сумели спасти лабораторные журналы с результатами медицинских анализов жидкостей заключенных – единственное доказательство пребывания в лагере тысяч людей, умерших на его территории, и Totenbuch, книгу, в которую записали дату смерти Сергея Набокова.

8

От Германа до Кинбота в книгах Набокова больше всего испытаний выпадает на долю сумасшедших, убийц, неудачников и сумасбродов. («Благословим же сумасбродов», – сказал однажды Набоков своим студентам.) Спасаясь от исторического рока, они скатываются в безумие, но все равно не могут уйти от прошлого.

В «Бледном огне» рассказчик эгоистичен и склонен к театральным жестам, отчего его часто воспринимают как заведомо отрицательного героя. Однако передачу Кинботу отдельных черт Сергея можно трактовать и как укор тем читателям, которые склонны к слишком поверхностным суждениям, и как мольбу о понимании, которого у Набокова для родного брата так и не нашлось. Жизнь Сергея, пишет Владимир в «Память, говори», «безнадежно взывает к чему-то, постоянно запаздывающему, – к сочувствию, к пониманию, не так уж и важно к чему, – важно, что одним лишь осознанием этой потребности ничего нельзя ни искупить, ни восполнить».

На своих лекциях Набоков говорил, что все «великие романы – это великие сказки». Палач в «Приглашении на казнь» утверждал, что «только в детских сказках бегут из темницы». В сказке Набокова усложненная, беллетризированная версия его странного брата не гибнет в одном из европейских лагерей, а сбегает в Америку. Воскрешенный Сергей приходит на землю, чтобы отслужить молебен не по собственным страданиям, а по безудержным поэтичным фантазиям, которыми он утешался в своем страшном заточении. Как будто Владимир снова (опоздав на четыре месяца или на двадцать лет) заглянул к нему в дневник и узнал, о чем грезилось брату. Эпитафия жертвам ГУЛАГа, «Бледный огонь» мерцает поминальной свечой над могилами близких Набокову людей.