Кембрийский период - Владимир Коваленко

Так Анна наставницу и застала — с шилом в руке, навалившейся на щит. Шило осторожно забрала, а щит — чем не подушка? Облака уже зарозовели снизу, намекая на скорый рассвет. А потом было утро. Куда хуже ночи.

Сэра Кэррадока к утру так и не нашли. Исчез, будто и не было. А все рыцари хором твердили, что в лес он въехал с ними. Тут и припомнился давешний поцелуй в лобик. Нужно же было на ком-то выместить горечь потерь. А заодно и всю глупость свалить на ту же, на рыжую… Резвость в резании голов — Кэррадока. Избыточную решительность — Эдгара. Общее шапкозакидательство. Сыграла роль и зависть — Немайн так очевидно собрала в конце боя все лавры, заставив "красных курток" сдаться себе… Анна заметила, что со многих голов пропали ольховые венки. Почуяла мимолетную тяжесть бросаемых исподтишка взглядов. Поняла — дело не ладно. Принялась расталкивать сиду. Как раз управилась, когда к колеснице явился сам командующий. За спиной — королевские рыцари. Все, кто жив и цел. Все семь. Вид отчаянный. Руки на рукоятях мечей, иные и из ножен показались. Получалось любопытно: добровольцев кланов нет, окрестных ополченцев — тоже.

Одно хорошо — рядом с вальяжной ленцой расположились норманны.

— Сида Немайн?

Тон у сэра Эдгара официальный. Значит, гадость приготовил крупную.

— Слушаю тебя… — А вот Немайн то ли не проснулась, то ли не совсем здесь. Провела рукой по лицу, размазав смазку, чужую кровь и утреннюю свежесть, сбила шлем ободом на затылок. Получилось немного воинственно и очень вольно.

— Как командующий этой армии, обвиняю тебя в измене и причинении вреда товарищам, павшим и покалеченным из-за неисполнения тобой своего долга. Как христианин — в принесении человеческих жертв. Как представитель короля, требую сдать оружие. Как судья…

Вот тут сида проснулась. И перебила:

— Затыкаешься и слушаешь! — Голос сиды скорее походил на визг, и перебить его, неверное, было нельзя даже снеся голову с плеч. Железо по стеклу — скребло душу, и в самой гадкой форме. — Я головы резала? Я ночью в лес дуром перла? Твоей кавалерией? Ты плясать от счастья должен, что жив, что победил! Немочь дурная, обвиняет! Когда сам не способен выполнить последнюю волю друга. На сиду грязь свою свалил… Поди прочь. И подручников забери. Подале.

Эдгар, и без того спавший с лица, побелел, как скалы на побережье.

— Добрых рыцарей ты резать умеешь. Не лечить. А еще сводить с ума, да метить как жертву без толку! Я думал, ты этим остальных защитишь, а ты Кэррадока извела, и только. Припоминаю, по закону церкви сие карается мечом. Полагаю, мой подойдет.

И потащил клинок из ножен. Сида в ответ выпрямилась, здоровая рука оперлась на щит. В заиндевевших глазах ворочалась… да, росомаха. Ни ворон, ни сова так не посмотрят. Анне на мгновение показалось, что все ложь, что валлийских богов нельзя ни убить, ни ранить, ни победить, ни загнать под землю… Стало спокойно, надежнее, чем за городской стеной. И не перехватила копье за середину только крепче сжала древко.

Шесть благородных воинов клана Вилис-Кэдманов подошли аккуратно, сбоку. Чтобы не попасть в сообщники — но и не оказаться напротив просыпающегося оборотня.

— Возможно, наша сестра преступница, — заявил один из них, — но не безродная бродяга. Без суда ты ее не тронешь. Тем более ты не король и не церковь. Церковь — вон, поп. Молчит пока. Бой есть бой, с нами дрались люди. Сильные, злые. А сэр Кэррадок… Дело клана.

Услыхав такие слова, к ним присоединились воины других кланов, ополченцы. Права кланов важны. Только позволь разок нарушить их королевскому человечку — покатится. Сначала — случаи, потом — головы. Иные рыцари сняли руки с рукоятей мечей и отступили назад. То ли против родичей выступить боялись. То ли струсили — поняли, на кого лезут. Но четверо сбились вокруг командира, выхватив мечи. К ним — сдуру, от мальчишеской храбрости ли, из верности ли — подскочили оруженосцы. Не все.

Викарий заметил — возле колесницы происходит неладное. Как бы не усобица. Поторопился — заговорить, развести, дать одуматься. Предупреждал же преосвященный Дионисий — у камбрийцев кровь горячая. Не та, что при Цезаре, но все же слишком горячая временами. Нужно уметь остудить страсти.

Потому — полушел-полубежал, поспешая, но сберегая дыхание на торопливые речи. И все равно потерял, сбился, когда перед ним встали колесница, длинное копье, сдвинутый на макушку шлем, рука, что впилась в край щита… Яростные серые глаза, полные молний. Образ, знакомый до боли. И чужой, и родной. Гордый, величественный, враждебный… Душа все поняла — мгновенно, но разум боялся вспомнить имя… Отчего-то повеяло догомеровой древностью. Что-то заставило метнуться вперед изо всех сил — чтобы успеть, чтобы не хлестнуло в мир их двух чаш гнева… Чьего?

— Что происходит? — Запыхался, даже пополам согнулся. Но успел, глаза притухли. Августина… Вот только и узнал. Она… Но имя видения так и не пришло…

Сэр Эдгар уставился, как гору обрушил, но почему-то эта гора ничего не весила.

— Помолчи. — Командующий несколько долгих мгновений вспоминал единственное латинское слово.

— Меня опять обвинили в колдовстве. — Тон августы был… обыденным. Так говорят о погоде. Моряки в плавании, жнецы на поле. Так несут воду, стараясь не расплескать, — а епископского суда господин представитель короля ждать не желает. Вон меч достает. Боевой, а ему бы палаческий…

Удержалась, не выплеснула ярость из переполненных глаз. Молнии пляшут в свинцовых облаках, молнии ждут…

— Я заместитель епископа. — Улыбка должностная, юридическое растяжение губ. — Если благородный муж очень торопится, то я могу провести суд… или отлучить от Причастия всякого, кто посмеет присвоить право церкви.

Молчание. Только прошуршали рыцарей мечи, вползая обратно в ножны. Взгляд командующего сверлил… как камень щепкой.

— Сиятельный Эдгар, не делай вид, что не понимаешь. За ночь ты латынь не забыл.

Сиятельный только зубами скрипнул. В глазах тлело — птиц в полете жарить. Вот только от этого взгляда ни холодно, ни жарко. Так, верно, себя чувствуют мученики. Хотя нет, им еще и хорошо.

— Я могу попросить великолепную… Немайн, — великолепная выше чем сиятельный… поймет? Понял, славно, — перевести мои слова всем, кто не владеет латынью. А понял их не только ты. Здешняя разговорная латынь ближе к церковной, чем к вульгарной, а я старался говорить попроще…

— Хорошо. Суд. Здесь. Сейчас. — Сэр Эдгар плюнул словами. В глазах августы полыхнули далекие сполохи грозы. Она наклонила голову. Не склонила. Только кивнула. Чуть-чуть. И снова пришло узнавание незнакомого, яркое, цветное, пьяное, знакомое и пыльное, как старый свиток, как молодость старика, как будто скромный священник с Сицилии мог жить во времена героев Эллады…

— Не дави на церковь, сын мой, — укоротить, сдержать, успокоить, дать время на раздумья, — это… нехорошо. Но я уступаю, опасаясь ненужного кровопролития. Заседание начнем через час. Стороны выступают без консультации и советчиков. Протокол веду я. Подписывают свидетели от клана великолепной и ты. А теперь мне нужно помолиться, привести мысли в порядок и вспомнить процедуру.