История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте

Видимо, это оказалось действенное средство, по крайней мере, Лила чуть воспрянула духом и даже немного иначе стала относиться к пропаже Тины. Если раньше она проживала каждый свой день так, словно верила, что дочь вот-вот к ней вернется, то теперь стремилась заполнить образовавшуюся в доме и в собственной душе пустоту светлым детским образом, как будто то была особая компьютерная программа. Тина превратилась для нее в нечто вроде голограммы: вот она, здесь, только руку протяни, хотя ты понимаешь, что ее больше нет, и Лила снова и снова «включала» эту голограмму. Она показывала мне самые удачные фотографии Тины, заставляла слушать магнитофонные записи ее голоса, которые делал Энцо, когда девочке был год, два или три, вспоминала ее бесконечные «почему» и забавные словечки и всегда говорила о ней только в настоящем времени: Тина спрашивает то-то, Тина умеет то-то.

Разумеется, это ее не успокоило, пожалуй, она стала еще раздражительнее. Кричала на сына, на клиентов, на меня, на Пинуччу, на Деде и Эльзу, иногда на Имму. Но чаще всего – на Энцо, если тот посреди рабочего дня вдруг принимался плакать. Порой она, как раньше, садилась рядом с Иммой и рассказывала ей о Рино и Тине, как будто те вместе куда-то уехали. На вопрос: «А когда они вернутся?» – она беззлобно отвечала: «Когда захотят, тогда и вернутся».

Но такие беседы они вели все реже. У меня сложилось впечатление, что после скандала с моими дочерями Лила перестала нуждаться в Имме. Она почти никогда не брала ее к себе и, хотя была с ней ласковее, чем со старшими, обращалась с ней так же, как с ее сестрами. Как-то вечером, когда мы зашли в свой убогий подъезд, Эльза увидела таракана и завизжала. Деде вздрогнула, а Имма запросилась ко мне на руки. Лила, не глядя на меня, сказала моим дочкам: «Ваша мать настоящая дама, что вы вообще забыли в этой помойке? Уговорите ее увезти вас отсюда».

На первый взгляд, Лила довольно быстро оправилась после смерти Рино. Она перестала постоянно прищуриваться; лицо, туго, как надутый ветром парус, обтянутое бледной кожей, расслабилось. Но все это была только видимость. На лбу, в уголках глаз и даже на щеках у нее появились первые морщинки, похожие на складки помятой одежды. Она как-то разом постарела: спина ссутулилась и выпер вперед живот.

Кармен выразила тревогу за нее по-своему, сказав мне как-то: «Тина облепила ее со всех сторон. Надо содрать с Лины эту оболочку». Она была права. Нам следовало что-то сделать, чтобы положить конец истории с пропавшим ребенком. Лила этому сопротивлялась: все, что касалось дочери, для нее словно замерло навсегда. Впрочем, я подозревала, что она сама что-то такое предпринимает, но скрытно, о чем свидетельствовали ее тайные совещания с Антонио и Энцо. Но вскоре Антонио внезапно, ни с кем не попрощавшись, уехал, забрав с собой все белокурое семейство и сумасшедшую Мелину, успевшую превратиться в старуху, и Лила осталась без его секретных отчетов. Она или отыгрывалась на Энцо и Дженнаро, натравливая их друг на друга, или пребывала в прострации, погруженная в свои мысли, будто чего-то ждала.

Я навещала ее каждый день, даже несмотря на срочную работу, и старалась вызвать ее на откровенность. Заметив, что она все чаще сидит дома одна, я спросила:

– Тебе что, разонравилось работать?

– А мне никогда и не нравилось.

– Неужели? Ты же была так увлечена!

– Ничего подобного. Это Энцо был увлечен, вот я и внушила себе, что мне это тоже интересно.

– Может, тебе заняться чем-нибудь другим?

– Еще чего. Энцо вечно витает в облаках. Если я не буду ему помогать, мы вылетим в трубу.

– Вам обоим надо пережить вашу боль.

– Какую боль, Лену? Нет никакой боли. Есть только злость.

– Значит, надо пережить злость.

– Мы стараемся.

– Плохо стараетесь. Тина заслуживает большего.

– Забудь про Тину. Думай о своих дочерях.

– Я и так про них думаю.

– Мало думаешь.

Это повторялось из раза в раз. Стоило мне упомянуть Тину, она тут же переводила разговор на Деде, Эльзу и Имму. «Ты их совсем забросила», – упрекала она меня. Я с ней не спорила, тем более что в ее словах была доля истины: я действительно слишком много времени посвящала своим делам и слишком мало – детям. Тем не менее я не упускала ни одной возможности поговорить с ней о Тине, а с некоторых пор начала донимать ее, утверждая, что она плохо выглядит.

– Почему ты такая бледная?

– Зато ты слишком румяная.

– При чем тут я? Я говорю про тебя. Ты здорова?

– У меня анемия.

– Что за анемия?

– У меня месячные нерегулярные и слишком долгие.

– И давно это с тобой?

– Всю жизнь.

– Не ври!

– А я и не вру.

Я нарочно провоцировала ее своими вопросами. Она мне отвечала, но контроль над собой не теряла, не позволяя себе выговориться.

Потом я догадалась, что вся загвоздка в языке. Она отгораживалась от меня литературным итальянским, я пыталась сбить ее на диалект, прежде служивший нам для самых доверительных разговоров. В результате выходило, что она переводит свои слова с диалекта на итальянский, а я – с итальянского на диалект, и мы общаемся на разных языках. Я хотела заставить Лилу вернуться к языку нашего детства и наконец услышать от нее: «Какого хрена ты ко мне привязалась, Лену? Мне фигово, потому что у меня отняли дочь; я не знаю, жива она или нет, но то и другое для меня невыносимо, потому что, если она жива, она где-то далеко, где ее мучают, и я день и ночь думаю о ее мучениях и вижу их так отчетливо, как если бы ее терзали у меня на глазах, а если она умерла, значит, умерла и я, и эта смерть хуже настоящей: когда умираешь физически, больше ничего не чувствуешь, а мне некуда деться от своих чувств, я с ними просыпаюсь, умываюсь, одеваюсь, ем и пью, работаю и вот с тобой тут болтаю, хотя ты ни черта не понимаешь или не хочешь понимать, ты не врубаешься, каково мне смотреть на тебя всю разодетую, только из парикмахерской, и на твоих дочек, которые и учатся на одни пятерки, и растут всем на загляденье, даже это поганое место их не портит, даже наоборот, они тут становятся еще самоувереннее, еще высокомернее, как будто точно знают, что им можно все. Убирайся отсюда, вали подальше и оставь меня в покое! Тина должна была стать лучше вас всех, а у меня ее отняли! Не могу я больше, не могу!»

Мне хотелось вызвать ее на такой сумбурный, полный горечи и яда разговор. Я не сомневалась, что ее спутанные мысли вырвутся наружу именно в таких словах. Но этого так и не произошло. На самом деле, как я поняла позже, в тот период она была настроена даже менее агрессивно, чем обычно. А может, тот выплеск эмоций, который я надеялась вызвать у нее, был отражением моих собственных чувств, мешавших мне увидеть ситуацию в истинном свете и еще больше отдалявших меня от Лилы. Иногда у меня складывалось впечатление, что у нее в голове творится нечто невообразимое, чего я не могла даже себе представить.