Королевская кровь. Чужие боги - Ирина Котова

– Значит, ты был в часовне… – пробормотала она рассеянно, пробегая взглядом по строчкам. По мере чтения она улыбалась все сильнее, подняла взгляд на него и не выдержала, засмеялась.

Он не удивился – Поля часто реагировала неожиданно.

– Знаешь, каково это – единственной во всем мире знать, какой ты на самом деле романтичный, Демьян?

– И каково? – улыбнулся он. С ней он легко улыбался.

– Восхитительно, – шепнула Полина и снова потянулась поцеловать его. Отстранилась – теперь на ее лице читалась работа мысли.

– Скажи мне, – проговорила она неуверенно. – Нам обязательно обедать во дворе?

– А где ты хочешь? – ответил Бермонт, наслаждаясь этими безмятежными минутами.

– В часовне, – сказала она, и его сердце кольнуло болью от ее прямого взгляда. – На алтарном камне. Твой отец не обидится?

Демьян покачал головой.

– Хлебосольные пиры милы ему, Полюш. Он радуется, когда перед ним вкушают плоды земли. И я пойду с тобой, если тебе это нужно. Но скажи мне, зачем?

Она так и не отводила взгляда.

– Я хочу сделать часовню местом нашей радости, Демьян. Закрыть старое новым. Понимаешь?

Он на миг закрыл глаза – от благодарности, от восхищения силой ее духа, и потому, что вина, боль и ненависть к себе заставили горло сжаться, а глаза – подозрительно зачесаться.

– Каждый раз я думаю, что не могу любить тебя сильнее, Поля, – сказал он сдавленно. – И каждый раз ошибаюсь.

Демьян вел ее в часовню за руку – и чувствовал, как холодеет и влажнеет ее ладонь. Он, вдыхая запах яблок, поклонился Великому Беру, взирающему на них из сияния цветущих мхов, и увидел, как кланяется Полина. Он достал из собранной им корзины скатерть и накрыл мхи алтаря, а затем расставил простые блюда, и хлеб, и флягу с морсом, и пару бокалов.

А затем они, усевшись друг напротив друга прямо на пол, обедали – и было тепло в часовне, сладостно пахнущей яблоками, и мирно было в ней. Демьян рассказывал про то, почему ему пришлось срочно возвращаться в Бермонт и почему он не может задержаться, рассказывал про наступление, про жизнь в военном походе.

Полина, поначалу напряженная, отвлекалась, расслаблялась, кивала… забывая где они, что здесь было. А затем начала задавать вопросы, говорить про себя – и про организацию женских отрядов самообороны и помощи полиции, и про подготовку открытия школы целительниц, и про стажировку в отделе госбезопасности под руководством генерала Ульсена. Воистину, ей не хватало этой нагрузки и множества дел, куда можно было направить свою энергию. Глаза ее горели. Полина поймала его взгляд, запнулась.

– Что такое? – настороженно спросила она.

– Мне хорошо с тобой, Поля, – просто ответил Бермонт.

Она повеселела, допила морс, поднялась и стала составлять блюда в корзину. Поддразнила:

– Не боишься, что увлекусь и буду пропадать на работе?

Демьян с улыбкой допивал свой бокал. За эту ночь и обед рядом с Полиной он отдохнул так, будто несколько летних недель жил медвежьей жизнью в своих угодьях безо всяких тревог и забот.

– Не боюсь, Поля. Ведь мной ты увлечена больше.

– Это правда, – подтвердила она, наклоняясь, чтобы сложить скатерть в корзину. А затем, отчего-то прерывисто выдохнув, села на край алтаря – а затем откинулась назад, закрыв глаза. На виске у нее часто-часто забилась венка, лоб стал влажным. В часовне запахло страхом.

Демьян застыл. В памяти замелькали воспоминания, сдобренные не своими кровью и болью. Но он не спросил, что она делает – это было очевидно, – и не стал отступать. Он подошел ближе, чтобы коснуться ее лба, скулы, губ ладонью – а затем склонился и поцеловал, вкладывая в поцелуй всю свою любовь, все слова прощения и благодарность за то, что в его жизни появилась она, Полина. И остановился, только когда ощутил, как губы ее улыбаются, а запах страха сходит на нет.

Им скоро пришлось подниматься наверх. Полина, необычайно тихая, провожала Демьяна – и он ушел через Зеркало защищать мир и свою страну на границах страны чужой.

* * *

Почувствовал содрогание Туры и надрыв стихийных нитей и Вей Ши, который в облике тигра, без сна и отдыха бежал второй день – и почти уже достиг провинции Сейсянь. Проснулся и старый император Хань Ши, который несколько дней до этого гулял по провинции, оставляя в земле то тут, то там семена от старых деревьев, растущих в императорских садах.

Но он, ощущая всплески силы своих коллег, сам ничего не стал делать. Он прислушивался, печально улыбаясь, и внутренним взором видел, как рвется пространственная ткань в нескольких километрах от йеллоувиньской армии, готовой к обороне, и как, раздвигая ослабшие стихийные потоки, образуется на его земле огромный цветок нового межмирового перехода.

* * *

А на Лортахе стоял день, и убегающие от ловчих императора путники, измотанные, голодные, услышали вдруг победный рев рогов и бой барабанов. Но они не остановились – некогда было останавливаться, потому что их загоняли, как на охоте, и промедление было равно смерти.

На рубахе Четери со спины угольной палочкой было написано «Идти не меньше семи (зачеркнуто), шести (зачеркнуто)… четырех дней. Перед прорывом сообщим. Знак подождем». Надпись эта растеклась от пота – однако Алина заставляла себя то и дело смотреть на нее и шепотом проговаривать ответ Матвею – вдруг он видит именно этот момент?

Барабаны били весь день, продолжали бить и ночью. Ночью же, после короткого сна, когда путники перебежками двигались по высокому берегу, перед ними в промежутках между рощами, как на ладони, открылась равнина.

Далеко за порталом, к которому шли они трое, мерцало пятно пятого, новорожденного перехода. И к нему тянулась бесконечная цепь огоньков. Еще одна армия двинулась на Туру.

Ночь на 30 апреля, Йеллоувинь

Ночью на поля провинции Сейсянь, повинуясь неслышному приказу, потек туман. Он мягким облакопадом отделился от туч, которые скоро прольются над равниной ливнем, спустился с восточного хребта Медвежьих гор, именуемого в Йеллоувине Закатным, и скрыл плотной дымкой и опустевший город Менисей – жители дисциплинированно и быстро покинули его с неделю назад, – и только что открывшийся переход в Нижний мир.

Под покровом тумана, повинуясь той же силе, проросли из семян, недавно брошенных на землю, высоченные, будто уже столетние липы, сразу принявшиеся цвести, и раскидистые клены с огромными стволами. Свечками поднялись гигантские секвойи и царственные эвкалипты. Деревьев была ровно сотня, и ночной воздух на километры вокруг наполнился сладковато-терпким благоуханием.

Переход сиял посреди голубоватого от света луны туманного моря, подрагивая «лепестками». Поверх пелены, выключив огни, неслышно парили наблюдательные листолеты, и лишь очень внимательный человек мог бы заметить в свете месяца их борта.