На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова

— Я крутила эту веревку с какой-то ужасной преступленницей, — с ужасом и слезами рассказывала пани Гелена. — Она меня ругала все время и хотела бить!

Самое же худшее было то, что к концу рабочего дня на ладонях и нежных пальцах пани Гелены появились волдыри.

К счастью, тетю Олю, у которой резко упало зрение, как раз в это время перевели в инвалидный цех. Там тетя Оля была «своя», простая баба и умела управляться с уркаганками. При ней они не смели обижать пани Гелену. Тетя Оля успевала сделать свою норму (все-таки какая-то норма, видимо, была) и накрутить еще хоть сколько-нибудь для пани Гелены.

Пани Гелена стала понемногу приходить в себя. Когда мы первый раз привели ее в клуб и она увидела наш клубный рояль, она пришла в ужас — до того показался он ей расстроенным и негодным. Играть невозможно!

И все же она начала играть. Рояль кое-как настроили, и теперь, всеми правдами и неправдами освобожденная от работы, пани Гелена целые дни проводила в клубе за роялем, штудируя весь свой концертный репертуар. Нот, конечно, не было, но она знала весь его наизусть.

Помню ее первый концерт. Она волновалась ничуть не меньше, чем перед концертом в консерватории или в концертном зале — в Милане, Париже или Лондоне… Как долго она всматривалась в зеркало и взволнованно спрашивала: «Как я выглядываю?.. Идет ли ко мне это платье?»

Для концерта ей сшили черное — сатиновое, вероятно — платье, с длинным шлейфом, а у кого-то нашлась белая бархатная хризантема, которую прикололи ей на грудь. Это было единственное украшение, и хотя пани Гелена горько вздыхала об отсутствующих «бижутери», но была она очень хороша и изящна в строгом черном платье с белым цветком на груди.

— Нет, Женичка, правда, как я выглядываю? — не переставала допытываться она у меня.

Нас больше волновало другое: как примет наша неискушенная публика Сен-Санса, которого она выбрала для первого выступления? Так много музыки, такой незнакомой, непривычной… Вдруг не станут слушать? Своими страхами с пани Геленой мы не делились.

Но они оказались напрасными. Чужую, французскую музыку (как объяснил Федор Васильевич) слушали очень внимательно. И когда кто-то в зале громко заговорил, на него зашикали со всех сторон.

Конечно, зал не бесновался, как после «куплетов» Ф. В., но аплодировали добросовестно и долго. Никакой «критики», которой мы побаивались, не последовало. А по другую сторону занавеса пани Гелена, счастливая, сияющая, раскрасневшаяся, принимала наши поцелуи и поздравления.

Она была счастлива, хотя это был не Париж и не Нью-Йорк, а всего-навсего маленький лагерный клуб на окраине советского государства. А все «бижутери» заменял один-единственный цветок из лоскутков белого бархата.

Не знаю, дожила ли Гелена Квятковская до возвращения на родину. В 44-м «старых западников» (посаженных до войны) стали освобождать и отправлять из лагерей (куда?), заполняя их «новыми» — «освобожденными». Но к тому времени меня уже давно не было на «Швейпроме».

Я так много пишу о людях, которые скрашивали дни нашей лагерной жизни и со многими из которых мне было суждено по-настоящему подружиться, потому что без них жизнь в лагерях была бы невыносима. Некоторые из них остались в моей памяти, как драгоценные самородки среди ординарной, незапоминающейся массы заключенных.

«О, самородки незабытых дней…» — писал переживший Колыму поэт Анатолий Жигулин. И он хорошо понимал, что это такое. Кругом беспросветно, безнадежно… Одуряющее однообразие. Усталость, недосыпание, недоедание. Тоска по дому… По детям…

А если бы их не было — этих самородков? Не было бы тех, пусть не дней, но хотя бы часов, даже минут, проведенных с ними вместе? Не было бы их бескорыстной помощи и поддержки?

Что было бы с пани Геленой? С Лаймдоттой Яновной? С тетей Олей? Со мной?

Нет, не надо стесняться скупой радости когда-то пережитых мгновений, помогших спастись от ощущения безнадежности.

Нельзя жить одними проклятиями и стенаниями — ни в жизни, ни в литературе.

…Раннее утро. Открываю глаза и вижу на чисто выбеленной стене нежные золотые полосочки, дрожащие и змейками убегающие куда-то в угол. Беспрерывно, без конца бегут, дрожат… Все шире золотая дорожка на стене. Не сразу и сообразишь — что это? Откуда?

А это — от реки, которая совсем недалеко, внизу за окном. Дрожит и искрится рябь на воде, позолоченной ранним солнцем, а от нее — эти золотые дорожки на нашей барачной стене… И так красиво, что сердце замирает…

Помню какой-то праздник — Октябрьской революции, должно быть, так как на дворе холодно и все сидят в бараках.

Фабрика остановлена. Наша зона заперта, и пока еще даже нас, актеров, не выпускают в лагерь. Скучно и душно, а форточку открыть нельзя — холодно тем, кто лежит у окна. Почти все валяются на нарах. Кто читает, кто лениво болтает с соседкой.

И вдруг в барак к нам входит Федор Васильевич, а с ним парнишка-гармонист, тоже из нашей труппы. И вмиг все преображается. Барак наполняется музыкой, веселыми голосами, топотом, хлопаньем. Отодвинут в угол большой стол, скамейки…

Никогда не увлекалась я танцами, особенно русскими. Правда, в детстве мечтала стать балериной и танцевала под музыку брата какие-то свои собственные фантазии.

Я не подозревала даже, что умею танцевать «Русскую» или «Казачку». И вдруг — как-то ноги сами пошли в пляс, да так ладно, да так легко, и все быстрей да быстрей! И платочек в руке помахивает задорно и весело!

И все постепенно остановились, стали смотреть и только в такт хлопать в ладоши. А я расходилась все больше и больше, выдумывала какие-то коленца, летала по кругу, словно на крыльях, ног под собой не чуя, только чувствуя, что мной любуются и что Федор Васильевич тоже любуется и гордится мною… Только когда уж совсем задохнулась, упала на скамейку, а вокруг все захлопали!

Не помню, чтобы когда-нибудь в жизни я так танцевала еще раз. Разве что на сцене, да и то совсем по-другому. А тут вдруг что-то нашло… Даже наш песик Мишка вылез из-под нар и радостно затявкал, смотря на наше веселье.

Ах, милый наш Мишка! Вот только что такая веселая история припомнилась, и сразу — грустное. Очень грустное…

Не помню, откуда он у нас появился, но как-то по— явился.

Белый, лохматый, глазки-пуговки, за челочкой и не видать. Без хвоста. Потому и назвали Мишкой. Очень мы его полюбили. Был он веселый, ласковый со всеми. В еде непривередлив — и за кусочек хлебца благодарил! Подкармливали его понемножку, чем могли.

В лагере собак было довольно много, но в нашей зоне — он один. И никогда из зоны не убегал.

И вдруг нашему начальству пришло в голову уничтожить собак. Может быть, ждали приезда начальства из «центра» и решили навести порядок, или просто какая-нибудь собачонка попалась ненароком нашему начальнику-самодуру. Только в один прекрасный день всех собак перестреляли.