Свет мой. Том 1 - Аркадий Алексеевич Кузьмин
Шрифт:
Интервал:
Они миновали ледник и опустошенные вдрызг станционные пути, как они, учащиеся (еще и в сентябре), избранно сокращали расстояние на пути в школу № 6, стоявшую почти у самой Волги. И вышли в еще разворочено дымившийся и начисто вымерший город. Ни души в нем не было видно. Побродив по его окраинным развалинам, братья подобрали возле разбитого бомбой клуба гитару и балалайку. Нашли также библию в красном переплете.
На первых немецких солдат, поглощенно подбиравших для себя кровати, они наткнулись у бывшего родильного дома, а затем – на подходе к переезду. Двое красавцев, в серо-зеленых френчах (в октябре-то!) вели сюда по мостовой брюхатых рыжих тяжеловозов, цокавших подковами; третий, мордастый, звякая ведрами, пьяно шагал рядом. И его почти бойкий и веселый голос:
– Wo das wasser? Wer voch euch nann mir das sagen? – Где вода? Кто из вас может мне это сказать? – остановило ребят.
– «Все-таки занятно», – подумалось Антону. Он точно присутствовал опять на уроке немецкого языка, только не услышал при этом традиционного учительского обращения: «Das kinder» («Дети»). И, впрочем, на довоенных школьных занятиях они, школьники, учились перелагать на этот иностранный язык чувства дружбы и любви, а тут Антон слышал его от щеголявших собой разорителей. И поэтому он и братья непонимающе глядели на чокнутых немцев, хоть и поняли вопрос да и знали о том, что городские водоколонки не работали. Немцы точно чокнулись: сами ж все измолотили в крошево, но все-таки водичку им подай! Ну, психология какая! Однако шедший с лошадьми белозубый ездовой весело проговорил что-то мордастому, отчего последний, полный радости, даже поставил наземь ведра и, энергично хлопнув себя по лбу с обычным, видно, возгласом: «O, mеin Gott!», полез в карман-нашлепку на мундире. Он извлек оттуда тоненькую серую книжонку-разговорник, изданную специально для оккупационных солдат, и пальцем водил по ее страничкам, ища нужные слова. Это напоминало какую-то слепую игру, в которую играли обманутые, но не замечавшие того взрослые люди.
– Wo… Wo во-да? – нашел он, довольный.
– Воды нет, – сказал теперь Антон. – Вы же сами все разбили.
– Was? Was?
– Dort! – Там! – отмахнулся вдоль улицы Толя. – Идите туда! – И разумно сказал потом, едва отделались от солдат: – Пусть туда идут, а то еще привяжутся… Не отцепишься…
Он как напророчествовал.
Когда братья возвратились, Ромашино уже было забито немецкими автомашинами, повозками; солдаты везде бесцеремонно устраивались – все таскали, ломали, корежили с треском. Один фашист, остановив братьев окриком, отнял у Толи его трофей – балалайку – русский национальный инструмент, а другой, нескладный, властно позвал их с собой. У него был нос во всю харю: девять кур и один петух на нем уместятся! Может, улизнуть? Но не тут-то уж было. Антона пребольно дернули за ухо, а Толя подзатыльник схлопотал. И не серди! Их троих загнали в одну избу (без хозяев), уже очищенную от лишней мебели; здесь сунули им в руки голик, из чего явствовало, что нужно пол подмести – после такой генеральной расчистки.
Немцы вносили в избу свое снаряжение, тяжелые окованные ящики и оружие. И все-таки заискивающий перед ними Толя по-свойски похвалил их за что-то. Глядишь – и заработал от них сигаретку. Он заядлым курильщиком уже был. С блаженством закурив, пыхнул разок дареной сигареткой:
– Ах, мечта какая! Класс! Нет, вам не понять!..
Как вдруг вошедший снова в избу длинноносый ефрейтор, даритель сигаретки, с размаху шлепнул его по губам и выбил ее у него изо рта; растоптав ее, он вскричал иступленно-испуганно:
– In die Zuft! Kaput! – Побоялся, очевидно, что курильщик неосторожный запалит избу, отчего немецкие солдаты взлетят на воздух. И, крича, он размахивал вверх руками. – Die Foier! Kaput!
После этого отпущенные Антон и Саша похохатывали над Толей:
– Ну, что, словил оплеуху. А то: «Мечта!..» Будешь перед ними лебезить – всегда прогоришь, как неудачник, право. Подумай!
Тот надулся, выматерился.
Но еще и подобострастничал:
– Нет, а губа у них не дура, погляжу. Им тут лафа. Смотрите! Ишь стервецы!
Немцы уже вовсю и занялись охотой на домашнюю дичь.
Обезумевшие куры во весь опор, кудахча, бегали по деревенской улице и ее закоулкам, а мародеры, по-своему кудахча от предвкушения удовольствия от вкусной еды, прытко гонялись за птицей; они, швыряясь касками и сбивая несушек, подбирали их и беспощадно – привычно и ловко откручивали их головы и кидали их тушки, словно попадавшие с яблони яблоки, в бумажный куль, который таскали за собой (потом приносили птицу бабам и детям и заставляли ощипывать ее и варить для солдат).
Как же невероятно все сместилось! Так, подростки пошли куда-то затем, чтобы глянуть на врагов своих – и застали их хозяйничавшими в самом доме собственном, куда их никто не звал. А они насели…
XII
В душе Анны Кашиной усилилось щемящее, тревожное чувство.
Да, сама матушка-земля, наверное, в одночасье вздыбилась и заходила ходуном от несметного наплыва самонарасваленных ангелов-освободителей. Двери, как тюремные, в избе захлопали… На все кандалы… И долетало до ушей грубое:
– Schnell! Kaput! – В воительном, знать, по их понятию, сочетании. Так-то и пошло здесь с самого начала.
Щеголяя этакой неподдельной и, должно, понятно, разделимой всеми радостью солдатской, победительной, немцы тотчас – и без тени сожаления – сказали вслух «Kaput» разбомбленному старинному городу на Волге (потому что это не был их родной город); потом они мстительно бросили «Kaput» глупой Толиной дворняжке Пеге, которая вырвалась со двора и облаяла их взахлеб и которую они, не обойдя вниманием, отлично (готовая мишень) – всего двумя выстрелами из карабина – пригвоздили к старой пашне; потом будто полуизвинительно и говорили– приговаривали «Kaput» хватко изловленным курам да гусям, которым ловко сворачивали шеи, и потом – спешно сжигаемым школьным книжкам и партам, и даже детским тетрадкам с прелестью рассыпанных в них каракулей. Ой! Разлетелись бумажные разлинеенные листочки в грустном осеннем закоулке…
Погром школы, дом соседний, крайний (дом Трофима раскулаченного), мигом завершился. Не успела Анна оглянуться и опомниться. Засучившие рукава и возбужденные погромщики, будто соревнуясь в деле неотложном, расправлялись уже с последней ребячьей партой; разодрав ее с мясом, они протолкнули ее обломки в раздернутое окно – на груду разодранных уже парт, сваленных наземь. Однако и после этого они не успокоились: с последовательностью истуканов начали подбрасывать все, что могло гореть, к огню и в огонь, плясавший
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!