Неизвестный террорист - Ричард Фланаган

Но танцевать Куколке больше не хотелось.

Дверцы лифта раздвинулись, и Куколка, оказавшись на первом этаже, направилась прямиком к широкой распахнутой двери в боковой стене гостиничного вестибюля, ведущей в соседнее кафе. И почти сразу буквально спиной почувствовала, что в гостиницу входят полицейские. Однако она уже снова пришла в движение, к ней вернулось прежнее самообладание, так что, пройдя кафе насквозь и улыбнувшись какому-то мрачному копу, протопавшему мимо нее, спокойно вышла на улицу. Полицейские отчего-то казались ей полусонными, даже чем-то похожими на маленьких детей вроде Макса; и она ни капельки их не боялась – ну разве что чуточку испугалась в самое первое мгновение.

В общем, порошок помог ей обрести и уверенность в себе, и цель. Ее это одновременно и удивляло, и смущало, и радовало, и она шла по улице, понимая, что в гостинице сейчас, как и у нее в душе, царит полная неразбериха и смятение.

Потом она вдруг вспомнила, что когда-то верила в возможность многократно переделывать свой мир, начиная жизнь заново. Но в этот момент, когда она неторопливо брела по Питт-стрит, чувствуя, как у нее за спиной собирается все больше полицейских машин, украшая вход в гостиницу своими мигалками, точно рождественскими гирляндами, ей стало совершенно ясно: все ее мечты так и остались мечтами, а жизнь только и ждет удобного случая, чтобы отомстить и ей, и всем прочим, кто уверен в своей способности каждый раз придавать жизни новую форму. И, видя, как автомобильное движение на улице постепенно замирает, а потом и вовсе останавливается из-за мешающих проезду полицейских машин, Куколка все отчетливей понимала, что любая ее попытка изменить собственную жизнь и стать иной обречена на провал, что все это были просто бессмысленные мечты. Ибо этот мир был поистине бесконечен, как бесконечны были его страдания и радости, его бессмысленность и бесчувственность.

На первом же перекрестке, где автомобили уже не стояли, а ехали, Куколка бросила написанную в кафе открытку в почтовый ящик и вытянула руку, подзывая такси. Поджидая машину, она успела заметить, как над городом все нарастает далекий грохот, словно соревнующийся с привычным городским гулом, и узнала в этих далеких раскатах голос бури, бушующей где-то в нескольких километрах от Сиднея. Да и облака у нее над головой все больше темнели, а среди них будто зияла прореха цвета голубоватой стали, из которой на город лился какой-то необычный, зловещий свет. Впервые за много недель поднялся легкий ветерок, приятно холодивший бритую голову Куколки.

Наконец возле нее остановилось такси, и она села, испытав легкое раздражение при виде шофера-азиата – во-первых, она азиатам не доверяла, а во-вторых, они всегда напоминали ей о Фан. Как ни странно, в этом такси по радио вместо очередного ток-шоу звучала классическая музыка. Эти неуверенные, сомневающиеся, застенчивые звуки показались Куколке странно знакомыми; они то вдруг взмывали ввысь, словно утверждая собственную красоту, то падали, рассыпаясь звенящими хрустальными брызгами, и это тоже о чем-то ей напоминало. Но о чем? Время от времени между этими загадочными звуками возникали паузы – краткие и мучительные мгновения апокалиптической тишины; казалось, музыка пытается сообщить ей, Куколке, темную и страшную истину. Но какую? Господи, что же это такое?

– Простите, – сказала Куколка таксисту, – что это там играют?

– Это Шопен, – ответил он. – Ноктюрн фа минор. Очень красиво, правда?

«Как же я могла забыть?» – удивилась Куколка. И, продолжая слушать, чувствовала, что это знакомое произведение действует на нее каким-то новым, совершенно неожиданным образом. Как же она ухитрилась так долго верить, что жизнь можно обрести только среди уюта и покоя? И сейчас, словно в первый раз слушая знакомый ноктюрн Шопена, она вдруг поняла, насколько была глупа, когда искала способ обрести любовь в справочнике по торговле недвижимостью.

Когда таксист был вынужден остановиться на красный свет, Куколка выглянула в окно. Перед ней простирались тенистые ущелья сиднейских деловых кварталов. Она заметила какого-то старика, сидевшего на лавочке. Сперва он что-то громко и горячо говорил, обращаясь к автомобилям и прохожим, а потом вдруг опустил голову низко между коленями, и его вырвало на тротуар. Однако он тут же снова выпрямился и стал что-то гневно выкрикивать, а изо рта у него медленно стекали липкие нити рвоты, вытягиваясь, обрываясь, но не переставая течь. Время от времени он, правда, переставал вопить и начинал, судорожно сглатывая слюну, хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, тщетно сражающаяся со смертью.

Такси снова тронулось с места, и старик исчез из виду, но Куколке вдруг показалось, что такие же безумные крики доносятся отовсюду – они слышались со страниц газет и солидных журналов, где свое мнение обычно высказывают известные люди, из радиоприемников, с телевизионных экранов. Сущую блевотину исторгали из себя журналисты, политики и наглые ведущие теле- и радиопередач, уверенные, что жизнь принадлежит им, и все это было столь же отвратительным, глупым и жалким, как тот старик на перекрестке, пытавшийся из последних сил докричаться до мира, который, не слушая, проходил мимо него.

Но здесь, в такси, слава богу, звучала классическая музыка, и было в этих странных звуках нечто такое, отчего Куколке начинало казаться, что правда все-таки существует. Музыка постепенно завладевала ее душой, объясняла ей, что же на самом деле с нею случилось и что именно она теперь чувствует. Именно благодаря этой музыке Куколке стало окончательно ясно, что она должна непременно сделать; и это было столь же страшно, сколь и неизбежно.

– В Сайгоне я учился играть на рояле, – донесся до нее голос таксиста. – А Шопена я люблю больше всех.

Куколка наклонилась вперед и сказала:

– А теперь, дружок, мы поедем на Кингз-Кросс. В Chairman’s Lounge.

– Я хочу играть людям Шопена, – продолжал рассказывать таксист, подтверждая свои слова энергичными кивками. – Я хочу играть людям любовь. Но здесь Австралия – что можно сделать? Только водить такси.

Он что-то еще говорил, но Куколка его почти не слушала; она слушала только эту музыку, которая рассказывала ей о жизни такое, чего она никогда не знала и не хотела знать; но теперь, когда она это поняла, ее мир уже оказался разрушен до основания; ничто и никогда в нем уже не смогло бы стать таким, как прежде.

– Водить такси и зарабатывать деньги, – донесся до нее голос шофера, – а на следующее утро снова водить такси и зарабатывать. Хочешь зарабатывать больше, тогда езди больше и будешь больше зарабатывать – а зачем?

Шопен все продолжал звучать, и теперь эта музыка казалась Куколке пугающей, безумной; она понимала, что мелодия будет все глубже и глубже проникать в ее душу, будет без конца рассказывать ей все то, что о ней знает, а знает она о ней все. И тогда Куколка возненавидела эту музыку, испугавшись того, как она вскрывает ей душу, как врезается в нее, как отнимает у нее, Куколки, все приготовленное ею для собственной защиты.