Мой ГУЛАГ. Личная история. Книжная серия видеопроекта Музея истории ГУЛАГа - Людмила Садовникова

А что мои глаза? Может, я более строгая.

Из театра они отвезли нас домой. Потом мы были в Концертном зале имени Чайковского, снова в Большом театре и, по-моему, два или три раза в ресторане. И они уехали. После этого Рита еще с другими иностранцами встречалась, но меня больше не приглашала. И через некоторое время они снова приехали в Москву, позвонили — у них был мой телефон. А он, оказывается, прослушивался в исполкоме. Я так поняла. Я им сказала, что Рита не может прийти: у нее ребенок родился. «Ну, приходите вы». И я с ними встретилась в кафе на первом этаже гостиницы «Националь». Они мне передали для Риты деньги — на коляску для ребенка. И все на этом закончилось. А в 1950 году Риту арестовали, потом и за мной пришли. Вот и вся сказка. Когда мне ордер на арест предъявили, там было написано: «За связь с рядом иностранных государств». Вот так.

Я никогда не винила Риту в том, что случилось со мной. Никогда. Я всегда ей очень сочувствовала, она хороший человек, очень хороший. Вот так судьба сложилась у нее. Просто, как я считаю, нужда заставила. Мама у нее выпивала. И еще две сестры были, моложе ее намного. А она видная блондинка, красивая, статная. Я думаю, ее туда так и толкнуло. С иностранцами было интересно. Они вежливые, ухаживают, приглашают то в театр, то на концерт, то в ресторан. Кто тогда, в то время, пригласил бы в ресторан? Ей нравилось проводить с ними время. Чтобы с ними иметь дальше какую-то близкую связь — у нее этого не было.

Рита родила ребенка от одного русского композитора. Красивый мальчик был, но он умер. Ему месяцев шесть было. Заболел — что-то с почками. И ее сестра двоюродная позвонила этому молодому мужчине. Рассказала, что у Риты ребенок, что он болен, просила помочь. Но он никак не поддержал, ничем не помог. Позднее я слышала от общих знакомых, что этот композитор им говорил: «Теперь я понял, почему мне не везет в жизни, — я ее обидел».

Рита окончила техникум картографии. Может, поэтому за ней следили, а может, просто так совпало. Тогда многих арестовывали за связь с иностранцами. Когда мама ходила мне передачи передавать, она встретилась с другой женщиной — ее дочка сидела за то, что собиралась замуж за югослава. Оказалось, Риту предупреждали, чтобы она не встречалась с иностранцами. А мне и в голову не приходило, что могут за это арестовать. Я всего раз пять с ними виделась. Значит, за нами кто-то следил. Я уже потом стала вспоминать: один раз, когда меня проводили до подъезда, я заметила, как кто-то быстро за чуланы метнулся. Значит, уже следили. И за ней, наверное, тоже. Риту арестовали за несколько дней до того, как пришли ко мне, я уже была, наверное, готова. Просто ждала. Мне даже не приходило в голову уехать из города: если взяли на заметку, куда ни уезжай — все равно догонят. Я продолжала работать. Все восприняла как какую-то шутку, наверное, я такая глупая. Думаю, что Рита все рассказала: с кем встречалась, кто с ней был. Она все подписала, как мне потом следователь говорил. Хотя у нас разные были следователи.

Ко мне приехали ночью с обыском. Обыскали. А я покупала журналы «Англия» и «Америка». Тогда в райисполкоме был киоск, где было все. Вот они их перелистали, впервые увидели. Рассматривали картинки. Очень удивлялись: что это такое — иностранная литература? Больше ничего не нашли. Нет, что-то они нашли — две золотые монеты по десять рублей. Изъяли. Мама на зубы себе берегла. Мне их потом так и не вернули. Сказали: «Придется вам поехать на некоторое время, нам нужно с вами поговорить». А я-то уже знала. Ко мне ее тетя приходила, сказала: «Лида, Риту арестовали». Но из моих никто не знал, я никому не говорила. Отца к тому времени уже не было в живых — он умер в 1949 году, но с нами жили две тети. Мама была спокойна, ни криков, ни плача. Сидели все в ужасе. Никаких вопросов не задавали. Тихо и спокойно. Сказали: «Оденьтесь получше». Я надела платье, туфли и пальто. Помню, что я серьги сняла — у меня были такие бриллиантовые серьги. Я их сняла. Не помню даже, что мама мне сказала. Прощались, она плакала, обняла меня. Мама она такая — слишком сдержанная. Я была как в тумане, послушно оделась и пошла. Сели в машину легковую и поехали. Это было 9 апреля. Привезли на Малую Лубянку. Там я и осталась.

Меня отвели в бокс — такая комнатка, полтора на полтора, и скамеечка. Сначала обыск был. Обыскали всю, все сняли. Я провела ночь в боксе этом, и вот там я расплакалась. В ту ночь я вспомнила вдруг, как в начале войны нас отправили на сельскохозяйственные работы — мы сено сгребали. И там ходила женщина, гадала на камушках. Она мне нагадала: «Ты покинешь Москву, потом вернешься и будешь в Москве…» Вот приходят такие моменты, все вспоминаешь. Ночь там просидела, а утром дали матрац и отправили в камеру. В камере человек восемь было женщин, а может, и девять. Мы даже сдвинули две кровати и спали втроем, потому что места больше не было. Окно за решеткой какое-то глухое — еле свет падал. Это улица Малая Лубянка. Старый двухэтажный дом, полы паркетные — помню, мы еще их натирали. Каждый день нас выводили на прогулку во двор. Мы гуляли, и было видно ноги прохожих. Я больше никогда не была на этой улице: там, по-моему, есть костел. Мы видели, как туда идут люди.

В тюрьме на Лубянке сидели только политические, бытовых не было. Сидели женщины, работавшие в посольствах официантками. Помню, одна ассирийка сидела как враг народа, как шпион. Одна старуха сидела, потому что когда-то ходила слушать лекции Троцкого. Другая женщина была в войну вывезена немцами в Норвегию с Украины и вот за это сидела. Но некоторые говорили одно, а на самом деле другое могло быть. Люди сидели там давно, на допросах побывали, уже знали, что и как. Сказали мне, что только ночью вызывают, днем не вызывают. Спать нельзя днем и на кровати лежать нельзя, только сидеть можно. Стукачки в каждой камере были, оказывается. Кто более опытный, сразу их вычислял. Ведь на работе везде были осведомители, так что это не ново. И в нашей камере, потом я узнала, была одна. Поговаривали, что она более свободно себя чувствует, льготы какие-то имеет.

Я провела на Лубянке около четырех месяцев и за это время только три раза была на допросе. Думаю, я так долго была там, потому что у меня тетя жила за границей, в Чехословакии. Ее муж, чех, после революции остался здесь, работал в райкоме партии. Он был командирован в Краснодарский край, а потом вернулся в Москву, и ему не давали жилплощадь. Они в маленькой комнатке ютились, а у них уже трое детей было, и он решил вернуться на родину. В 1935 году они уехали. Я думаю, на Лубянке выясняли насчет Чехословакии, потому что в ордере было написано «за связь с рядом иностранных государств».

Меня забирали по статье 58, а потом заменили на статьи 7 и 35. Через месяц вызвали на первый допрос. Задавали вопросы. С кем встречалась? Что получала? Сколько тебе платили за встречу? Такие наивные вопросы. Они прямо так и написали в протоколе: я отрицала, но все равно написали, что сколько-то я тысяч получала. Они бог знает что обо мне думали. Потом, правда, направили к врачу — проверить, действительно ли я была девушкой. Между прочим, когда я пришла в камеру, та ассирийка говорит: «Ой, к нам девушка пришла». — «Как вы узнали?» А она говорит: «А я сразу вижу по лицу, что она девушка». Меня, когда вызвали на этот осмотр, я даже не могла понять, что происходит. Мы были в душе, я пришла с мокрой головой, замотанной полотенцем. Меня осматривали двое мужчин: без кресла, на скамейке. После этого на допросах следователь встречал меня словами: «А, дева-краса, чудо-коса, море-глаза».