Прекрасное разнообразие - Доминик Смит

Сегодня мама и Уит приедут ко мне в гости на два дня. Они мало изменились: Уит все болтает (недавно он увлекся эпохой Ренессанса), а мама все готовит без конца и поливает свои цветы, в основном простые и жизнелюбивые — маргаритки и нарциссы.

Мама и Уит спят в одной комнате, но из уважения к памяти отца — может быть, это просто предрассудок — никогда не притрагиваются друг к другу на людях. Жизнь в доме продолжается.

За годы, прошедшие после смерти моего отца, физики сильно продвинулись в изучении нейтрино — элементарной частицы, рядом с которой знаменитые некогда кварки выглядят старыми ньютоновскими яблоками, гниющими в квантовом саду. У нейтрино есть масса, но в то же время она является чистой энергией. Все темное и необозримое космическое пространство, полагают физики, состоит по большей части из нейтрино. Эта частица может пройти через триллион миль свинца, не оставив никакого следа. Она одновременно — объект и антиобъект, содержащиеся в каждой клетке нашего тела. Похоже, нашей первоосновой являются свет и энергия, а масса — нечто вторичное. И значит, все, что нас окружает, — это чисто энергетические образования, и мы зря принимаем вещи за нечто материальное.

Вот какие мысли приходят мне на рассвете, когда полицейские после ночной смены останавливаются у кафе, чтобы выпить чашку кофе.

Если физики обнаружат, что у Вселенной нет никакого единства, я не очень расстроюсь. Отец верил в прекрасное симметричное устройство мироздания, при котором нейрон мог оказаться голограммой всей Вселенной. Но не получается ли при таком подходе, что Демиург — это бюрократ, с помощью резиновых штампов воспроизводящий на разных уровнях одно и то же чернильное пятно? Такая точка зрения не может объяснить аномалии: ясновидящий, который помогает вернуть пропавшего ребенка; музыкальный гений, способный услышать гармонию в звуках транспортного потока; девушка, интуитивно чувствующая смертельные болезни. Являются ли они все элементами единого целого или же представляют собой несвязные части разнообразно-случайного? Как бы там ни было, они в любом случае — не просто любопытные загадки.

Все мы знаем примеры того, как судьба жестоко и несправедливо наказывает ни в чем не повинных людей: одни рождаются мутантами вследствие ядерного взрыва, другие погибают в авиакатастрофах. Разве не проявляется в этом случайность мироустройства?

Случайность управляет и потоками информации: они вовсе не ждут от нас единственно правильного истолкования, а живут своей собственной жизнью. Последовательности разрозненных данных образуют цепочки, где одни факты перекликаются с другими, и, запоминая их, можно кое-чему научиться. Так, история изобретений говорит о том, что глушитель для пистолетов (1908) был изобретен раньше, чем кондиционер (1911). Калейдоскоп (1817) — раньше, чем азбука Брайля (1829), а кокаин (1860) — раньше, чем пенициллин (1929). Следовательно, удовольствие идет раньше, чем польза, а искусство убийства — раньше, чем улучшение быта.

Сейчас мне чуть больше тридцати, но я уже подвержен ностальгии. Мы перезваниваемся с Тоби, а с Дариусом Каплански регулярно обмениваемся тайными посланиями по электронной почте. Для меня важны эти связи. С Терезой мы переписываемся по почте. В течение года мы снимали с ней квартиру в Мэдисоне, как взрослые любовники. Но затем жизнь взяла свое, и Тереза предпочла вернуться на Восточное побережье. Сейчас она замужем за кардиологом из Питсбурга. У нее скоро должен родиться ребенок, и она присылает мне фотографии своего увеличивающегося живота. Тереза уже знает, что должна родиться здоровая девочка. Это подсказала интуиция: теперь она видит и то, что происходит в ее собственном организме, не только в чужих. Интересно, как она это видит: неужели перед ее внутренним взором предстают стробоскопические образы плавающего в амниотическом океане нерожденного ребенка? Тереза обрела необыкновенную уверенность в себе. Она занимается йогой и каждый день прогуливается до обеда.

Когда я узнал о ее беременности, я стал задумываться о самом начале своей жизни. Недавно мама привезла мне металлический чемодан, в котором поместился весь семейный киноархив вместе со старым 16-миллиметровым киноаппаратом. В первый год моей жизни родители отсняли целую милю пленки. Это было в тот самый год, когда армия Южного Вьетнама вторглась на территорию Лаоса, в Индии состоялись выборы, а астронавты решили сыграть в гольф на Луне. Передо мной двенадцать коробок с пленками, и я могу смотреть их бесконечно.

Вот мои родители, свет настольной лампы, пар над кастрюлей с супом, зима за окнами. Отец — без часов на запястье — что-то делает по дому и купает новорожденного. Мама кормит меня грудью возле окна с незадернутыми занавесками и смотрит, как солнечные полосы ползут по лужайке перед домом. Случайные кадры, снятые отцом: какие-то смазанные поверхности, медная ручка двери, потом небо, снежинки, сияние зимней ночи.

Но больше всего меня притягивает одна пленка, снятая еще до моего рождения. Она похожа на съемку скрытой камерой, как будто какому-то частному сыщику потребовалось для судебного дела заснять жизнь в обычном пригородном доме. Завтрак спокойным утром, потрескивание дров в камине, отец, читающий за кухонным столом, мама, замешивающая тесто. Мама болтает, отец изредка что-то бормочет в ответ. Какие-то мелкие неурядицы: оба ищут положенные не на место ключи от дома, а когда находят, разражаются смехом. Камера по большей части снимает в автоматическом режиме: стоя на треноге, она без конца наматывает скуку будней на бобины памяти. А в самом конце появляются кадры, на которые я не могу смотреть без волнения.

Ветреный день. Родители стоят на вершине холма над морем. По всей видимости, они отправились куда-то на отдых, возможно в штат Мэн. Мама беременна и держит одну руку на животе. Виден маяк и рыболовные траулеры. Небо низкое и грозное. Кажется, где-то вдали звучит колокол, предупреждая о шторме. Люди устремляются к машинам, суда направляются к причалу, яхты свертывают паруса. По-видимому, надвигается сильная буря. Однако родители стоят совершенно спокойно, как ни в чем не бывало. Отец оглядывается с некоторым недоумением, — может, он принял колокольный звон за призыв к вечерней службе? Родители продолжают стоять на холме, глядя, как по его склону взбираются рыбаки и туристы.

В последнем кадре на этой пленке отец и мать оборачиваются к камере и машут на прощание. Сначала они делают это, как все туристы, смущенно улыбаясь. Но потом их лица становятся серьезными. Они машут торжественно, как матросы с палубы уходящего в море военного корабля. Бледное лицо отца приближается к камере. Взгляд у него решительный, бороду треплет ветер. И мне кажется, он машет мне, еще не рожденному, а точнее, тому, кем я стану по его замыслу.

Я приношу глубокую благодарность Мичнеровскому писательскому центру университета штата Техас в Остине за моральную и финансовую поддержку в начале работы над этой книгой.

Я особенно признателен доктору медицины Дарольду А. Трефферту, который побеседовал со мной о фильме «Человек дождя» и поделился своими знаниями о синдроме саванта и феноменальной памяти. В связи с этим я должен также отметить классическую работу А. Р. Лурии «Маленькая книжка о большой памяти»: примеры синестезии и результаты клинического обследования пациента Ш., приведенные в этой книге, помогли мне придумать многие детали. Все возможные ошибки в истолковании этих источников лежат исключительно на моей совести.