Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

x x x

Она начала пылко молиться; в ее глазах рдела кровь. В маленьком святилище Рамы в углу гостиной она зажгла лампу и стала описывать ею в воздухе судорожные круги. Я стоял в густеющих сумерках подле моего чемодана. Она всерьез, думал я. Это не игра. Это действительно происходит. Это моя жизнь, наша жизнь, и таковы ее очертания. Таковы ее подлинные очертания, очертания всех очертаний, которые становятся видимы только в момент истины. И когда этот момент настал, на меня навалилось всей своей тяжестью глухое отчаяние. Я понял, что у меня нет больше жизни. Она отнята у меня. Будущее, которое повар Эзекиль обещал мне состряпать на кухне, оказалось химерой. Что мне делать? Что выбрать – нищенскую жизнь или миг последнего, высшего величия? Хватит ли мне мужества принять смерть ради нашей любви и тем самым обессмертить ее? Сделаю ли я это ради Умы? Сделаю ли я это ради себя?

– Я это сделаю, – промолвил я вслух. Она поставила лампу и повернулась ко мне.

– Я знала, – сказала она. – Бог мне это открыл. Что ты храбрый мужчина, что ты любишь меня и потому, конечно, отправишься со мной в этот путь. Ты не такой трус, чтобы отпустить меня одну.

x x x

Она всегда чувствовала, что соединена с жизнью непрочными узами, что может прийти время, когда ей придется их развязать. Поэтому с детства, как идущий на битву воин, она носила свою смерть с собой. На случай плена. Смерть, спасающую от бесчестья. Она вышла из спальни со стиснутыми кулаками. Разжав ладони, показала мне две белые таблетки.

– Молчи, не спрашивай, – сказала она. – Мало ли что может найтись в доме у полицейского.

Она потребовала, чтобы я встал на колени рядом с ней перед изображением бога.

– Я знаю, что ты не веришь. Но уж не противься – ради меня.

Мы преклонили колени.

– Чтобы доказать тебе, как сильно я тебя люблю, – сказала она, – чтобы ты, наконец, увидел, что я никогда не лгала, я проглочу первая. Если ты меня любишь, проглоти вслед за мной немедленно – немедленно, потому что я буду ждать. О возлюбленный мой.

В этот миг что-то во мне повернулось. Я почувствовал внутреннюю преграду, отказ.

– Нет! – крикнул я и попытался выхватить у нее таблетку. Таблетка упала на пол. С визгом Ума рванулась к ней – я тоже. Мы стукнулись лбами.

– Ой, – сказали мы вместе. – Ох-хо…

Когда в голове у меня прояснилось, обе таблетки лежали на полу. Я потянулся к ним, но из-за головокружения и боли смог ухватить только одну. Ума завладела второй и устремила на нее какой-то новый, расширенный взгляд, охваченная новым ужасом, словно ей неожиданно задали страшный вопрос, на который она не знает, как отвечать.

Я сказал:

– Нет, Ума, нет. Нельзя. Это безумие. Ее вновь как ужалило.

– Не говори мне о безумии! – крикнула она. – Хочешь жить – живи. Этим докажешь, что никогда меня не любил. Докажешь, что ты лжец, шарлатан, фигляр, шулер, манипулятор, обманщик. Не я – ты. Ты тухлое яйцо, дрянь, дьявол. Вот! А мое яйцо свежее.

Она проглотила таблетку.

По лицу ее прошло выражение громадного и неподдельного изумления, тут же сменившегося бессилием. Потом она рухнула на пол. В ужасе я склонился над ней, стоя на коленях, и в ноздри мне ударил запах горького миндаля. Лицо умирающей, казалось, претерпевало вереницу мгновенных перемен, как бегло листаемая книга, словно она отпускала на волю одно за другим все свои бесчисленные "я". И напоследок пустая страница, и никого больше нет рядом.

Нет, я не умру – я уже это решил. Я положил вторую таблетку в карман брюк. Кто бы она ни была, что бы она ни была – доброе или злое создание, или и то, и другое, или ни то, ни другое – я любил ее, отрицать это невозможно. Мне сейчас лишить себя жизни – значит не обессмертить мою любовь, а обесценить ее. Поэтому я останусь жить, буду знаменосцем нашей страсти, докажу своей жизнью, что любовь – это больше, чем кровь, больше, чем стыд; и даже больше, чем смерть. Я не умру ради тебя, моя Ума, я буду жить ради тебя. Как бы безрадостна ни была эта жизнь.

В дверь позвонили. Я сидел в полутьме рядом с телом УМЫ. Стали громко стучать. Я не шелохнулся. Раздался грубый крик: «Открывайте! Полиция».

Я встал и отпер дверь. Коридор был плотно набит синими форменными рубашками и шортами, темнокожими худыми икрами и шишковатыми коленками, бамбуковыми палками в крепко стиснутых кулаках. Инспектор в фуражке нацелил пистолет прямо мне в лицо.

– Вы Зогойби, да? – спросил он громовым голосом. Я подтвердил это.

– То есть шри[107] Мораиш Зогойби, начальник отдела маркетинга частной фирмы с ограниченной ответственностью «Бэби Софто Тэлкем Паудер»?

– Да.

– Тогда на основании имеющейся информации я арестую вас по обвинению в контрабанде наркотиков и требую именем закона пройти без сопротивления вниз к нашей машине.

– Наркотиков? – переспросил я беспомощно.

– Препирательства запрещены, – проревел инспектор, тыча пистолетом мне в нос. – Задержанный обязан беспрекословно подчиняться указаниям органов правопорядка. Марш вперед.

Я вяло шагнул в мосластую толпу. И только тут инспектор увидел распростертое на полу женское тело.

На улице, о которой я никогда не слыхал, я стоял в наручниках перед зданием, которого никогда не видал, зданием такого размера, что все мое поле зрения занимала бескрайняя стена, лишенная каких-либо деталей, за исключением маленькой железной двери, расположенной чуть вправо от меня, – точнее, двери, которая казалась маленькой, не больше мышиной норки, на фоне окружавшей ее жуткой громады серого камня. Подталкиваемый дубинкой полицейского, я покорно шел к этой двери от автомобиля без окон, на котором меня увезли от страшного места, где умерла моя возлюбленная. Я пересек безмолвную и пустую улицу, недоумевая: ведь улицы в Бомбее никогда не безмолвствуют и никогда, никогда не пустуют; здесь не бывает «ночного затишья» – так, по крайней мере, я раньше думал. Приблизившись к двери, я увидел, что на самом деле она огромна, что она высится передо мной, как врата собора. Как же необъятна должна быть стена! Она простиралась, она нависала над нами, заслонив собой грязную луну. Сердце у меня упало. Переезд почти не помнился. Скованный наручниками в темноте, я потерял всякое чувство направления и времени. Где это я теперь? Что кругом за люди? То ли это действительно полицейские, арестовавшие меня по подозрению в торговле наркотиками, а теперь еще и в убийстве, – то ли я случайно перескочил с одной из страниц, с одной из книг моей жизни на другую; в жалком моем, растерзанном состоянии позволил водящему по строкам пальцу соскользнуть с привычной повести в этот чужой, диковинный, непостижимый текст, который, оказывается, лежал внизу? Да; что-то в этом роде, какое-то недоразумение.