Книга колдовства - Джеймс Риз

Но, милочка, разве не пролила и она свою первую кровь, кровь невинности? Полагаю, что да. Прости меня, милая Аш, если я скажу, что и П. наверняка была немало удивлена, когда ты вошла в нее, а затем исторгла „млеко любви“. Ты ведь никак не воспрепятствовала тому, чтобы оно попало в нее? Очевидно, нет, ибо в ту пору ты ничего не знала о собственной природе — о том, что ты женщина и мужчина сразу, и о том, что ты ведьма. Parbleu! И правду, и ложь мы говорим себе для того, чтобы не сойти с ума! Мое сердце разрывается всякий раз, когда я вспоминаю, какой ты была тогда, милая Аш: такая подавленная, такая одинокая, ничего не знающая ни о чем.

Так что никто не вправе обвинять тебя, милочка. Той ночью ты лишь поддалась инстинкту и поступила так, как тебе подсказало желание. Однажды я уже говорила тебе, дорогая: нельзя никого обвинять в том, чего потребовала природа.

После, однако, все полетело в тартарары. Верно? Тебя обвинили. Ты отрицала. Тогда речь зашла о помощи дьявола и сговоре с сатаной. Ах! Если бы эти монахини и воспитанницы знали, как долго ждали этой помощи мы, жители мира теней, его сумеречные обитатели, исчадия и порождения самых страшных человеческих снов, инкубы, суккубы, сестры-ведьмы и единственный из мужчин, кто претендует на то, что ведет род свой от демонов древности. Увы, я потворствовала ему, когда он задумал сыграть с тобой злую шутку. Прости меня. Но ведь ты тоже любила, ты знаешь горечь утраты, и мне, увы, не надо тебе объяснять, что значит потакание слабостям.

Они были действительно ужасны, эти монахини и воспитанницы. Особенно главная — сестра Клер де Сазильи, настоящая сучка в апостольнике.[187]Интересно, не сестра ли она сатане? Зло обволакивало ее, словно вторая кожа, хотя, a vrai dire,[188]я порой чувствую раскаяние за то, как сурово поступила с нею. Но кто же еще должен страдать, как не испорченные и злые? „Non reliquet Dominus vigram peccatorum super sortem justorum“ — так ведь говорится в псалме? „Ибо не оставит Господь жезла нечестивых над жребием праведных…“[189](Не смейся, сестра: у меня тоже когда-то была Библия.)

Но как сложилась судьба той девчонки, Перонетты? Возможно, как раз ее и можно пожалеть. Она проявила склонность ко злу, это так, и сильно подвела тебя, однако после побега из монастырской школы… Должна тебе сказать, ma soeur:[190]в этом мире не всегда встречают с распростертыми объятиями брюхатых и притом незамужних. И не важно, сколько у вас денег. Она могла сбежать из монастыря хоть в золотой карете — и что с того? Куда ей было податься, когда она поняла, что забеременела? Могу себе представить, как она жила, если ее сочли „падшей“. Да, я могла бы пожалеть П., если б не то, что я узнала о ней в Риме. Правду я прочла на лицах двойняшек Лео и Люка, причем в мельчайших подробностях.

А правда эта заключалась в следующем.

Во-первых, мать мучила их.

Во-вторых, они оба — вылитая ты.

И это еще не все…

Однако мне пора спать, милочка. Продолжу в следующий раз. Я неважно чувствую себя из-за качки, а вскоре мне может понадобиться вся моя сила. В Гаване мы собираемся разыскать некоего монаха по имени Квевердо Бру. Ах, дорогая Геркулина, как я рассчитываю на то, что до тебя дошло мое письмо с просьбой приехать в Гавану и встретиться с нами! Ведь я хочу одарить тебя живыми сокровищами! Вот это будет сюрприз!

Но нам нужно узнать больше о жизни близняшек, чем я способна из них вытянуть. Поэтому завтра утром я собираюсь проскользнуть в каюту судового врача, завладеть его снадобьями и попробовать применить ясновидение. Возможно, это поможет мне заглянуть в прошлое. Если удастся, я заполучу целые куски их истории, затем соединю вместе и получу правдивый рассказ. Итак, до завтра, моя милая. Посмотрим, что поможет разузнать Ремесло, и тебе не придется самой прибегать к нему. Боюсь, меня ждет тяжелое зрелище, но я рада избавить тебя от него. Хочется пощадить и бедняжку Леопольдину — ни к чему ей лишний раз вспоминать прошлое. А Люк и вовсе лишен твердости характера, присущей его сестре, — увы, это слишком хорошо заметно. Он порой разражается безудержным плачем, а мне не хочется, чтобы он проливал слезы или вспоминал, как ему приходилось проливать их когда-то. Милая Аш, мне грустно смотреть на них, когда они спят, — кажется, во сне их посещают тягостные видения. Трудно поверить, что после всех терзаний они могут видеть светлые сны. Ах, если бы ты раньше вошла в их жизнь! Им было бы гораздо легче. Однако это еще случится, если все пойдет хорошо».

Далее следовал ее любимый рисунок с изображением жабы.

В и о л а: Один лишь я — все дочери отца,

Все сыновья его…

У. Шекспир. Двенадцатая ночь, или Что угодно

(Перевод М. Лозинского)

По тому, какие предосторожности предпринимали обитательницы Киприан-хауса, вступая в близкие отношения со мной, а также по тем любовным приемам, каким они меня обучали, я понимала, что они боятся беременности и считают ее вполне возможной. Я, конечно же, изливала семя, когда испытывала тот невероятный двойной Экстаз (да, именно так, с большой буквы!), которому они так завидовали. И все-таки у меня не было уверенности в том, что я могу иметь детей, а тем более — забеременеть сама. Роль матери виделась мне особенно призрачной, поскольку обычное женское месячное недомогание меня так ни разу и не посетило, к еще большей зависти моих подруг.

Но даже эти немногие знания о собственном теле пришли ко мне с большим опозданием, когда я стала взрослой. Во времена моей учебы в монастырской школе я, увы, не знала ничего. Совсем ничего. Понимала я лишь одно: что представляю собой некую тайну, которую надо скрывать от всех. Я старательно делала это, во всяком случае до той грозовой летней ночи, когда прежний знакомый мир раскололся на части — на светлую половину, отвергшую меня, и мир теней, где меня поджидали… Да, среди этих теней мне предстояло жить, не ожидая рассвета. Однако ни тогда, ни позднее я не могла и предположить, что в ту ночь дала жизнь двум порождениям теней — вот именно, сразу двум, — когда, поддавшись зову плоти, сделала с Перонеттой Годильон то, что сделала.

Себастьяна, судя по всему, не смогла раздобыть на корабле ингредиенты, необходимые для ясновидения, и не прихватила с собой ничего из собственных запасов. У судового врача нашлось лишь небольшое количество какой-либо materia medica,[191]то есть лекарств от болезней, обычных для торговых судов. Свои снадобья она оставила дома, а когда уезжала из Рима в Неаполь, не имела ни времени, ни желания купить там хоть что-нибудь из обычных ведьминских средств. Кроме того, Себастьяна писала о найденных детях с глубоким сочувствием, называя каждого из них «le tresor», то есть «мое сокровище», так что, полагаю, ей просто не хотелось заглядывать в их тяжелое прошлое. Мне кажется, ей вздумалось называть близнецов «сокровищами» для того, чтобы сравнить свой отъезд из Рима с возвращением оттуда солдат Наполеона I: в один из таких же летних дней, только лет сорок назад (в 1799 году, по словам Асмодея), они покидали Вечный город, нагруженные невиданными сокровищами, каких не могли себе представить знаменитейшие завоеватели прошлого. Себастьяна писала: