Три короны для Мертвой Киирис - Айя Субботина

«Мы все понимаем, что ты видела то, чему должна противостоять. Твоя неуверенность — лишь страх взять на себя ответственность за будущее всех нас. Глупый постыдный страх».

Киирис с громким выдохом села, подслеповато озираясь по сторонам.

Темно.

Душно.

И в груди болит так сильно, будто туда вонзили осколок и медленно проворачивают, раз за разом все глубже погружая в плоть. На всякий случай Киирис притронулась рукой к больному месту: нет, ничего, просто кожа, прикрытая пропитанной вязкой липкой жидкостью тканью туники.

Зато, когда глаза немного привыкли к темноте, она сразу заметила, что именно не так. Ее руки и ноги: по их внутренней стороне, словно странные отростки, тянулись длинные красные нити, достаточно толстые, чтобы не разорвать их руками. Противно влажные и скользкие на вид, они больше походили на растянутые мышцы. И в громогласной тишине Киирис слышала характерное неприятное чавканье.

Осколок, ну конечно. Чтобы восстановить древнюю реликвию нужно что-то гораздо большее, чем часть души и воли. Нужна кровь и плоть богов.

Странно, но боли от методичной работы «присосок» она почти не чувствовала, в отличие от все возрастающей пульсирующей агонии в груди. И каждый новый вдох давался с трудом, обжигал легкие воздухом, словно она вдыхала отраву.

«Я… все понимаю, отец. Я сделаю то, что должна».

«Ради всех нас. Ради того, чтобы мир оставался таким, каким его задумали наши создатели. Ради того, чтобы мы были там, где должны быть, а люди знали свое место».

Киирис мысленно застонала, отмахиваясь от потока воспоминаний. Здесь, в каком-то промежуточном состоянии между жизнью и смертью, она была слишком слаба, чтобы сопротивляться давно забытому прошлому. Или, скорее, нарочно забытому.

Здесь она была полностью обнажена и беззащитна перед раскаянием, перед совершенными ужасными ошибками, перед собой.

Киирис прижала обе ладони к груди, надавила, словно это ничтожное усилие могло вытравить из нее хоть часть сумасшедшей боли.

«Теургия наших богов всегда с тобой, дочь моя. Даже если ты рухнешь с небес, даже если станешь такой, как смертные — ты все равно будешь кровью и плотью самого мира. Обманывай, лги, уничтожай и стравливай этих ничтожеств до тех пор, пока они не уничтожат сами себя. Ты рождена нашей мессией. Пусть люди на всю оставшуюся смертную и ничтожную жизнь запомнят голос мейритов».

«Да, отец».

«Не плачь».

«Я не плачу. Это просто соль и немного воды».

Все было именно так. Все началось, когда она, сбив ноги в кровь, неслась к своему венценосному отцу, чтобы сказать ему, что увидела в новом видении. Сказать о том, что видела падающих с неба, тлеющих мейритов, и мужчину, который потешался над их смертями, и мальчишку, который пытался остановить мясника. Пытался, но не смог, потому что был слишком слаб.

Киирис собралась с силами, потянулась к краю алтаря, едва ли не силой вытаскивая собственное тело из вязкой жидкости. Здесь, по ту сторону реальности, в нескольких шагах от обители Костлявой, внешний мир едва просматривался: причудливые образы комнаты, в которой она-реальная неподвижно лежала на алтаре в ожидании приговора выглядели тусклыми разливами на поверхности бесцветного мыльного пузыря. Обратная сторона реальности с ее оттенками серого казалось более настоящей, чем другой, внешний мир.

С трудом, но мейритине удалось выбраться из западни. Пол под босыми ступнями оказался колючим и холодным. Каждый следующий шаг давался сложнее предыдущего, но она должна была идти. Туда, где в треугольной раме мерцала голубоватая дымка. Туда, где ее ждал Осколок.

Ненавистные пророчества, проклятые видения. Будь проклята та девчонка, что снова и снова, как заговоренная, повторяла отцу: «Люди убьют нас!» Почему он так охотно в это поверил? Почему не попытался выждать время?

Потому что боялся. Потому что они все уже множество лет ютились в тесной клетке собственных страхов. Боги давно не говорили с ними, а древняя теургия вырождалась, словно ее и не было. Нити, которые держали их с прошлыми устоями, неудержимо рвались сами собой, и не было никакой возможности удержать целыми те немногие, что еще уцелели. И Нерушимый Аспект источался, и в этом не было вины людей. Просто мир, каким он был прежде, умирал и сползал с реальности, словно линялая кожа.

Киирис остановилась перед пустой рамой. Тянущиеся из ее тела живые нити встрепенулись, запульсировали с новой силой, а груд обдал новой вспышкой боли. Чтобы устоять на ногах, Киирис вцепилась в раму. Плевать, что в ладони тут же впился недружелюбный туман: это практические не ощущается в сравнении с куда более сильными приступами боли.

— Давай, стекляшка, будь ты неладна. — Мейритина выдохнула, закашлялась. — Я — Кровь богов, я — то, из чего ты создано. Ты будешь мне подчиняться.

Дымка на мгновение замерла, а потом всколыхнулась, словно водная гладь во внезапно налетевший шторм и оскалилась в некоем подобии распахнутой голодной пасти. Вряд ли она походила на человеческую или мейритискую, но в ней легко угадывались черты всех смертных и бессмертных.

— Мне все равно, что ты самостоятельная думающая дрянь, — зло выплюнула Киирис. — Мне все равно, что в тебе есть частичка бога. Ты будешь подчиняться мне, потому что в тебе сейчас течет моя кровь, и моя кожа, мои кости и мясо воскрешают твою дурацкую плоть!

В отчаянии Киирис что есть силы хлопнула по раме раскрытой ладонью. Туман дрогнул, хищная пасть размазалась новыми волнами.

— Ты будешь делать то, что я тебе прикажу, стекляшка. У меня нет другого выхода. Но есть время. Несколько дней времени за которые, можешь мне поверить, я найду способ разделить с тобой каждую грань моей боли. Уверена, это слишком много даже для Осколка.

Не помня себя, Киирис снова и снова колотила ладонью по раме, вытравливая из непроницаемых глубин тумана тщеславие и непокорность. Ей некуда отступать и нечего терять. Разве что собственную жизнь, которую Киирис берегла для другого случая, где от нее будет больше толку.

Киирис не знала, сколько времени провела вот так, но когда очнулась, то ее ладони превратились в сплошные истерзанные раны. Бесцветная кровь стекала по раме, просачивалась в каждый желобок и завиток.

Но Осколок… Осколок медленно возвращал материальную форму. Вот уже она может различить в зеркальной глади свои ноги, колени, прилипшую к телу ткань.

Киирис едва ли успела с облегчением выдохнуть, когда увидела себя целиком: вымученную, с запавшими глазами, искусанными губами и натянутой на кости кожей. Что ж, от нее прежней осталось не так уж много, но она, по крайней мере, жива.

— Вряд ли надолго, — зловеще прошипело отражение и, высунувшись из рамы, схватило ее за руки.

Рывок был такой чудовищной силы, что у Киирис потемнело в глазах, а хруст собственных лопнувших костей заглушил все прочие звуки. Собственное отражение утаскивало ее туда, где — Киирис могла лишь догадываться — не было ничего, кроме наполненной теургией пустоты. Утаскивало ее туда, где теругия перемолотит ее тело, словно жернова — хрупкое пшеничное зерно.