Трансформация войны - Мартин ван Кревельд

В настоящее время понятие «интерес» настолько глубоко укоренилось, что даже генам, всего лишь молекулярным образованиям, приписывается наличие собственных интересов и определенной стратегии для их достижения. На попытки объяснить поступки человека с помощью других понятий смотрят с подозрением вплоть до того, что они вовсе не считаются объяснением; каждый раз, когда совершается что-то важное, мы предполагаем, что за всем этим должен стоять утилитарный интерес и что именно он является «настоящей» причиной. Например, современные биографы Александра Македонского обычно отказываются считать его благородные поступки таковыми. Это заставляет их искать (или изобретать) «убедительные» военно-политические доводы, объясняющие, почему поверженный Пор был восстановлен на своем троне и почему македонский полководец отказался «украсть победу» и напасть на Дария ночью. Проблема заключается в том, что все объяснения подобного рода переворачивают историю с ног на голову. Уже само неравенство между Македонией, маленькой и бедной страной, и огромной Персидской империей, которую Македония стремилась покорить, должно отсечь любые предположения о том, что это решение было основано на «интересах». В пользу этого свидетельствует и тот факт, что, согласно имеющимся у нас источникам, Александр определил свою будущую линию поведения, когда был еще ребенком и находился при дворе отца.

С этой точки зрения объяснения в терминах интересов могут быть какими угодно, но только не реалистичными. На самом деле они противоположны реальности, потому что объясняют прошлое, приписывая ему те способы мышления, с которыми соответствующая эпоха необязательно была знакома. Все это не значит, конечно, что интерес не играл роли, и даже заметной роли, в тех войнах, в качестве причин которых приводились соображения справедливости, религии или тщеславия — например, когда римляне объявляли себя потерпевшей стороной и начинали bellum justum[74], одной из целей (кто-то скажет — главной целью) которой было расширение владений римлян и пополнение их запаса трофеев и рабов. Однако это значит, что характерный для римлян сплав интересов с тщеславием, религией, справедливостью и многими другими факторами сам по себе отражал их социальную структуру и отличался от современного не меньше, чем тип политической организации. Соответственно, нет оснований утверждать, что существующее ныне соотношение является чем-то само собой разумеющимся или низменным. Напротив, оно продукт особых исторических обстоятельств, подверженных изменениям.

Чрезвычайно сложно предсказать, каково будет направление перемен, которые ожидают общество. Наше положение сравнимо с положением афинянина, живущего в конце V в. до н. э. и пытающегося определить облик эллинистического мира; или с положением жителя Римской империи в эпоху ее заката, пытающегося предсказать, какими будут Средние века. В свете позиций нашей эпохи все говорит о том, что религиозные взгляды, верования и фанатизм будут играть более существенную роль в мотивации вооруженных конфликтов, чем это было в последние три столетия, по крайней мере на Западе. Уже сейчас, когда пишется эта книга, самая быстро развивающаяся религия в мире — это ислам. Хотя на это существует много причин, вероятно, не будет большой натяжкой утверждать, что одним из факторов распространения этой религии является его воинственность. Я вовсе не утверждаю, что ислам пытается добиться своих целей с помощью войн; скорее, справедливо то, что люди во многих уголках земного шара, включая представителей ущемленных социальных групп в развитых странах, находят ислам привлекательным именно по причине того, что он подразумевает готовность воевать. Очевидно, что возрождение религии в качестве причины вооруженных конфликтов приведет к тому, что обычай войны изменится также и в других направлениях.

Если воинственность одной религии будет по-прежнему возрастать, почти наверняка это приведет к тому, что этому примеру волей-неволей последуют и другие религии. Люди будут вынуждены защищать свои идеалы, образ жизни и физическое существование, и они будут способны сделать это, только находясь под стягом какой-нибудь великой и сильной идеи. Эта идея может иметь светское происхождение; однако сам факт, что за нее сражаются, приведет к тому, что эта самая идея приобретет религиозную окраску, и ее приверженцы будут проявлять нечто вроде религиозного пыла. Таким образом, недавнее воскрешение Мухаммеда может привести к тому, что то же самое произойдет и с Господом христиан, и он уже будет не Богом любви, а Богом войны.

Если войны будут вестись за души людей, то цель расширения контролируемых территорий не будет больше иметь такого значения. Давно прошло то время, когда провинции и даже целые страны считались просто объектами недвижимости, которыми обменивались правители посредством наследования, договоров или с использованием силы. Триумф национализма привел к возникновению ситуации, когда народ не занимает участок земли потому, что он ценен; напротив, участок земли, причем неважно, насколько отдаленный или заброшенный, считается ценным потому, что он принадлежит тому или иному народу. Таких примеров множество, вот лишь два. По меньшей мере с 1965 г. Индия и Пакистан спорят из-за ледника, настолько отдаленного, что его трудно даже найти на карте. Египет потратил девять лет (1979–1988 гг.), прилагая дипломатические усилия, чтобы вернуть городок Таба. Сегодня Таба, расположенный к югу от Элата, представляет собой полоску пустынного пляжа длиной в полмили, не имеющую особой ценности и существования которой не замечали ни египтяне, ни израильтяне до заключения мирного договора в Кэмп-Дэвиде. Внезапно он стал для каждой стороны частью «священного» родового наследия, и в честь него стали называться кофейни в Каире.

В порядке аналогии рассмотрим период от подписания Вестфальского договора до Французской революции. На протяжении многочисленных войн, некоторые из которых были настолько жестоки, что унесли жизни десятков тысяч человек, принцип «легитимного правления» способствовал созданию ситуации, в которой ни одна старая династия не оказалась свергнутой, не была основана ни одна новая; даже когда русские войска оккупировали Берлин в 1760 г., не было и речи о низложении Фридриха Великого, не говоря уже о ликвидации Прусского государства. Затем 1789 год ознаменовал начало периода, когда стало возможным и даже модным свергать всех королей подряд. По мере того как процесс развивался, неприкосновенность, которой раньше пользовались династии, постепенно перешла к государственным границам, и предоставление армии другого государства права прохода через свою территорию стало приравниваться к святотатству. Новая система верований укрепилась после Первой мировой войны и превратилась в догму после Второй мировой войны, когда она также была вписана в международное право. Это сделало необычайно сложным использование войны в качестве инструмента для изменения государственных границ; когда ставится под угрозу территориальная целостность одного государства, другие тоже чувствуют опасность для себя. Конечно, все это не означает, что сегодняшние границы навсегда останутся неизменными или что будущие войны низкой интенсивности удовлетворятся тем, что оставят их там же, где они проходят сегодня. Если судить по тому, как Сирия и Израиль действовали в Ливане, то в будущем целью будет не столько ликвидировать границы, сколько добиться того, чтобы они утратили свое значение; и действительно, дело может кончиться тем, что само данное понятие приобретет новый смысл.