Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

огонь Человека» (с. 145). Как видно, Иванов-теоретик выработал и свой стиль, собственную поэтику, опирающуюся на эвфемизм и отвечающую его сокровенному замыслу – христианское общество заменить языческим Содомом.

По мере вовлечения нами в рассмотрение все новых материалов уточняется существо башенного феномена. Выясняется, что Башня – это не только модель для храмов чаемой Ивановым оргийной религии, но и образец, в его глазах, соответствующего социума. – Между тем ключевой проблемой для башенных супругов оставалась техника осуществления дионисийско-содомской «соборности». Выше мы уже заметили, что четой была взята установка на постепенность, и вначале им надлежало включить в их брачный союз третьего участника. Усилия Иванова по поиску этого «третьего» позже будут отражены в стихотворении «Вызывание Вакха». Вскоре на Башне появился молодой поэт Сергей Городецкий, певец славянского язычества, в котором Иванов почувствовал столь притягательные для него токи дионисийства. Об этом романе, явившем квинтэссенцию «гафизитства» и представленном, в непристойных его деталях, в дневниках Иванова за 1906 г., мы упомянем здесь по возможности лаконично – ради дальнейшего прояснения башенного проекта. Вступив в связь с Городецким, Иванов одним ударом убивал двух зайцев: «размыкал кольца» собственного брака и на деле осуществлял замысел «Гафиза». В сюжете с Городецким Иванов разыгрывал некое священное действо, в котором мистериально соединялся с Дионисом: он верил, что ему, как некогда Фридриху Ницше, предстал (под видом Городецкого) сам Вакх, и он не хотел повторить ошибки Ницше, «не узнав» бога трагедии. Зиновьева, летом 1906 г. находившаяся в Швейцарии, аккуратно получала письма от мужа с описанием всех перипетий его петербургского романа. «Было бы божественно <…> любить тебя и своего юношу», – радуясь осуществлению лично им «жизнестроительного» треугольника, информировал мистагог жену, представляя попутно буколический портрет Городецкого: «Это молодой быстроногий фавн, зазываемый мною в мои сады роз, чтобы в моей золотой прозрачности веяло дикостью дебрей, хвойной смолою и силой корней». Одновременно разгоралась и его любовь к Лидии. «“Добиваюсь от судьбы счастия втроем” – вот лейтмотив всех писем», – комментирует О. Дешарт настрой Иванова летом 1906 г.[580]

Однако «счастие» оказалось весьма проблематичным, – Иванов ошибся, усмотрев у Городецкого ответное пристрастие к нему. С другой стороны, «молодой фавн» вскоре стал казаться Иванову натурой слишком примитивной: «Я люблю его тело, не его», – сообщил мистагог Лидии уже 3 августа. Вряд ли Городецкий понимал в подробностях ту «жреческую» изощренную концепцию, которую Иванов осуществлял посредством своей «любви» к «фавну»: «Только я могу его сделать полубогом»[581], – с горечью писал Иванов Зиновьевой, и за этими словами – жутковатые смыслы… Одним словом, учредитель «Гафиза» неподдельно страдал (но трагическое страдание, «большие чувства» не были разве заданием для гафизитов?!), что выражено в «прометеевской» символике «Вызывания Вакха»:

Демон зла иль небожитель,

Делит он мою обитель,

Клювом грудь мою клюет,

Плоть кровавую бросает…

Сердце тает, воскресает,

Алый ключ лиет, лиет…

Так или иначе, но вернувшаяся уже в сентябре в Петербург Зиновьева включается каким-то образом в этот «симбиоз», существующий на фоне кипения «жизни» прочих гафизитов. Обстановка в начале осени на Башне передана ею в письме к Замятниной: «Ничего не известно и какой-то вихрь. Все висит в воздухе, кроме нашей любви с В<ячеславом> и нашего тройственного союза, но весь союз в воздухе, а вокруг рушатся судьбы»[582]. К середине ноября отношения Иванова и Городецкого сходят на нет (памятником их станет стихотворный сборник Иванова «Эрос»), а вместе с ними угасает и прежний запал «Гафиза». На башенной авансцене появляется М. Сабашникова, и начинается новый акт башенной трагикомедии.

«Две жены в одеждах темных…»

1907 и 1908 гг. стали наиболее значимыми в актуализации феномена Башни: обозначились роли основных участников башенного «действа», до конца была проведена попытка создания «церкви Эроса». Также, уже после удара, нанесенного башенному проекту смертью Зиновьевой (17 октября 1907 г.), произошло событие, которое Иванов счел своим «посвящением» (январь 1908 г.), кто дало ему уверенность почувствовать себя основателем новой религии. В 1907 же году началось интенсивное общение с Ивановым и сестер Герцык. Евгения, впрочем, познакомилась с башенной четой еще в начале 1906 г.: на Башню ее привел влюбленный «во все герцыковское», – а на тот момент в младшую сестру, – книгоиздатель Дмитрий Жуковский. Знакомство Евгении с Ивановым не было случайностью: к Башне ее притянул острый интерес к культивируемому там дионисизму. В 1904 г., видимо, по следам чтения журнальных публикаций ивановского исследования «эллинской религии страдающего бога», Евгения записала в дневнике: «Как греки узнали тогда, до всего, о страдающем Дионисе? Откровение? В Христе унижено, оскорблено страдание. Потому нет для мира Бога, что с ним ждут воскресения, искупления. А в Дионисе само страдание – Бог без искупления, без воскресения. Как это могло быть уже тогда? И только один есть путь, и он – туда» [583]. – Несколько сумбурная, эта запись, однако, весьма информативна в отношении тогдашнего мировоззрения Евгении. Во-первых, Ницше убедил ее, что Бог для мира умер – «нет для мира Бога». Пока (до присоединения к православию в 1911 г.) присутствие Бога в Церкви для нее закрыто – она опытно не знает ни «искупления», ни «воскресения». Христос умерший и воскресший в глазах Евгении фикция, – однако, во-вторых, Бог страдающий для нее – предмет безусловной веры. А потому на тот момент ее бог – Дионис, олицетворение безысходного страдания как такового. Как ницшеанка и читательница Иванова, Евгения уже в начале 1900-х гг. вступила на тот «путь», который и привел ее на Башню.

Быть может, именно в «Воспоминаниях» Е. Герцык дан один из самых точных в мемуаристике портретов башенных супругов. Иванов – то ли юноша, то ли старик, – и «никогда – зрелый возраст». Юношеские страсти в сочетании с претензиями на учительство, и это при отсутствии подобающей зрелому мужу ответственности: шестидесятилетняя автор «Воспоминаний» указала, вероятно, на самую знаменательную грань личности мистагога. Запомнившийся ей на всю жизнь облик Зиновьевой – также почти ее «икона»: «небрежно разрисованное лицо», «бровь, криво сбегающая над огневыми синими глазами, и сколотый булавками красный хитон». Это трагическая маска, архаичная, грубо сработанная и при этом поразительно живая; и Зиновьева как раз позиционировала (и, видимо, осознавала) себя в качестве героини античной драмы. Проницательно определила Евгения Казимировна и суть тогдашней ситуации этой странной семьи. Их андрогинный союз достиг своего акмэ – предельного расцвета «творческой полноты», – но «полуденный час недолог»[584]. Действительно, супруги уже были накануне своих экспериментов по «жизнестроительству» и созданию на Башне «хоровой общины», которые вызовут – не пройдет и двух лет – серию