Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны - Джульет Греймс

– Снимай платье, – велел Антонио. – И туфли. Все снимай, что на тебе напялено.

Отец, огромный, распаленный, с гривой всклокоченных волос, подсвеченных предзакатным солнцем; чудовище из ночного кошмара. Сейчас этот кошмар сбудется наяву. Парализованная ужасом, Стелла не могла шевельнуться, только пролепетала, с трудом сглотнув:

– Что?

– Я говорю, раздевайся. Можешь – как пай-девочка, сама; тогда тряпки твои целы останутся. А будешь кочевряжиться – я их ножом искромсаю.

Пальцы не слушались, сознание пятилось к спасительному слуховому окошку ее разума. Отвернувшись к стене, Стелла сняла туфли, подняла руки, чтобы расстегнуть «молнию» сбоку на платье. Это получилось далеко не сразу. Наконец платье, не подхваченное обессилевшими от ужаса руками, упало на пол, накрыло туфли.

– Догола раздевайся, – приказал Тони.

Стелла расстегнула лифчик – он тоже упал, и роскошные груди, освободившись, упруго колыхнулись. Руки – от плеч до шрамов – покрылись мурашками, сами шрамы стали рельефнее. Подцепив большими пальцами резинки чулочного пояса, поперхнувшись собственной слюной, Стелла спустила и пояс, и чулки, и трусики. Позади нее клацнула пряжка мужского ремня, послышалось шипящее «вжик» – это ремень выдернули из брюк.

Нет, реальный Антонио, в отличие от отца из ночного кошмара, не изнасиловал Стеллу. Какие бы формы ни принимала его порочность, не таковский он был человек, чтоб лишать дочь главного достояния. Можно сколько влезет пялиться на дочкины груди, щипать ее где пониже да навевать ей кошмары, но есть черта, за которую отец – ни-ни. Девственность предназначена мужу, и только ему; это святое правило Антонио усвоил от своей матери, чей отец ее девственность как раз и проворонил.

Антонио не надругался над Стеллой – он всего-навсего избил ее. Велел ей лечь, а когда она в ужасе закричала, шарахнул в скулу. Точно так же он ставил пустой стакан на столешницу. Позднее у Стеллы выпали коренной зуб и резец, потревоженные отцовским кулаком. В деснах образовались третья и четвертая дырки. В голове зазвенело, и Стелла уж больше не сопротивлялась. Покорно легла и стерпела порку ремнем, пляску железной пряжки на ягодицах, бедрах и спине.

– Ты упрямей, чем ослица! – рычал Антонио, дыша тяжело, страстно, кисло. – А как ослиц перевоспитывают? Хворостину им о хребет обламывают. Так я и тебя выучу, чтоб слушалась, чтоб знала, кто хозяин.

Глядя в стену, намеренно подставляя под удары свою плоть – может, так отец скорее уймется, – Стелла вспоминала ослицу, оставленную в Иеволи. Неужели Антонио и ее избил бы ременной пряжкой?

После этого случая Стелла Фортуна сдалась. Больше не предпринимала попыток сопротивляться. Не бунтовала. Антонио сломил волю дочери.

Два рабочих дня Стелла пропустила – не могла толком ни ходить, ни даже сидеть. Ременная пряжка искрошила ее плоть. Бедра, ягодицы, спина кровоточили. Минули недели, прежде чем на ранах образовались спасительные струпики. Теперь, когда Стелла была в таком состоянии, Ассунта пустила ее в свою драгоценную гостиную, застелила покрывалом золоченый диван. Стелла лежала на животе. Если кто появлялся в гостиной – отворачивалась к стенке и закрывала глаза.

К ужину пришел Кармело. Потчевали и развлекали гостя в кухне. Под его благодушный смех Стелла изучала швы на парчовой обивке, физически ощущая, как разум затягивает серой мутью. Кармело принес невесте букет подсолнухов; Ассунта поставила цветы в вазу на журнальный столик, чтобы Стелла их видела, однако самого Кармело в гостиную не пригласили. Что ему наврали? Что Стелле нездоровится? Или правду сказали? Скоро, очень скоро Кармело будет обладать Стеллиным истерзанным телом. От этой мысли – что Кармело получит столь сомнительный приз – Стелла даже злорадства не почувствовала. Подумала о себе холодно, как о постороннем человеке.

Мать принесла миску бульона с лапшой и долго гладила Стеллу по спине.

– Из-за фингала переживаешь, piccirijl? Пустяки, к свадьбе сойдет, – попыталась утешить Ассунта.

Стелла молчала. Ей было нечего сказать матери.

А сестре – и подавно. Тина прокралась в гостиную, поставила стул поближе к дивану.

– Стелла, прости меня. Я ж не знала, что Рокко эти деньги папе отнесет. Он их нашел и меня спросил. Он мой муж; разве могла я ему лгать? Вот и сказала правду.

В Стеллином мозгу между тем звучал голос Ассунты: «Четтина еще маленькая, а ты большая, умная. Кончетинна muscarella, наша Козявочка».

– Не могла я мужу солгать, когда он прямо спросил, – повторила Тина.

Стелла не ответила, и Тина ушла, оставив сестру наедине с ее горем. Дескать, молчишь – ну и молчи, а я вхолостую распинаться не буду. В тот период Тина вообще бросала любое дело, стоило только ему не заладиться с самого начала.

И вот вопрос: а не мечтала ли Тина, в самой глубине души, чтобы кто-нибудь окоротил Стеллу? Могла ли Тина, со своим мужем-деспотом и со своей порожней утробой, желать для красивой, яркой, харизматичной сестры вот этого вот – лежания пластом на диване, крушения всех надежд?

Подозрение кольнуло Стеллу, однако жить с ним она бы не смогла, потому и принялась заталкивать поглубже. Да так в этом преуспела, что подозрение не проклевывалось еще целых сорок лет.

Замужняя Тина не имела права стать подружкой невесты, и на эту роль была избрана Каролина Никотера. Кого ей назначили в помощницы, не скажу – не знаю, ибо все свадебные фотографии Маглиери пропали. Впрочем, даже сохранись они, Стеллину улыбку ни одна не донесла бы до потомков. Потому что Стелла не улыбалась для фото ни на своей свадьбе, ни после – всю жизнь. Ей приходилось скрывать отсутствие сразу четырех зубов.

Платье ей купили шелковое, дорогущее – много дороже, чем скромненькое Тинино, из жесткого льна. Антонио не поскупился и на длинную, до пола, фату. Правда, фата была точь-в-точь как у Тины. Бессмысленные расходы взбесили Стеллу. Будто не могла она венчаться в Тининой фате! Двадцать пять долларов за эту тряпку! Половина суммы, необходимой для побега из дому.

Стелла не помнила, как ее причесывали, как фотографировали; она не помнила даже, как клялась пред алтарем быть верной женой. Страх сковал ее чувства, лишил языка, почти ослепил; и он же сделался чем-то вроде пленки, защитного слоя между Стеллиным разумом и окружающим миром. Онемение лицевых мышц гости приняли за спокойное довольство, полуулыбку сжатых губ – за скромную гордость непорочной невесты, прекрасной, как святая угодница.

Если Стелле что и запомнилось со свадьбы, так это первый поцелуй. Рукой в белой перчатке Кармело взял Стеллу за подбородок, приблизил свой сочный рот к ее стиснутым губам. Ощущение было как от легкого удара током; Стелла, которую прежде в губы не целовали, подобного не ожидала. Ни напора, ни грубости – только нежность. От нее-то, от нежданной нежности, Стелла и отшатнулась, потеряв равновесие. Пришлось даже уцепиться за руку жениха. Кармело в ответ расцвел счастливой улыбкой.

Праздновали в хартфордском оружейном арсенале, где очень кстати открылся офицерский клуб – его позволялось арендовать для торжеств. Молодые сидели во главе стола, на возвышении, на золоченых стульях. Стелла не танцевала, Кармело из солидарности оставался рядом с ней. Глядя на оживленные лица гостей, Стелла думала только об одном: как бы отсюда убраться. В ее честь веселье? Как бы не так! Стелла ни здесь, ни в своей жизни больше ничего не контролирует. Явилось одно из самых ранних воспоминаний: детская ручонка стиснула краюху хлеба, а свиньи наступают. Скоро быть Стелле растоптанной, попранной, и сделать она ничего не может, потому что хлеб не ее рука держит; ох, не ее!