Ссыльный № 33 - Николай Николаевич Арденс

знал, что сию почтенную особу необходимо было завезти в отель Боса, причем тихонько и со всеми предосторожностями, остановившись у угла Большой Морской), то на спинку кареты, причем от каждого толчка голова вздрагивала и издавала неясный ропот и малоупотребительные восклицания.

Анна Авдеевна в надлежащем месте выползла из кареты, не прощаясь и не поглядев на спящую голову Леонтия Васильевича, и торопливо застучала по панели.

Леонтий Васильевич продолжал путь в сонном одиночестве. Посреди дороги ему неожиданно представились феи, самые настоящие феи, с длинными волосами и в легких, прозрачных одеждах, как и подобает быть всем порядочным феям. Эти сказочные существа внезапно обступили его со всех сторон, увлекая в некое волшебное здание и даже угрожая повелительными взглядами. Леонтий Васильевич сперва отделывался маленькими поклончиками и пятился куда-то назад, как бы в замешательстве, но феи разыгрывались все более и более и завертели его наконец в бешеном вихре, на показ и позор всего корпуса жандармов. Он с силой рванулся вперед и в это время почувствовал унизительный удар в затылок. Карета остановилась, и он стукнулся головой о спинку, пробудившись от искусительных мечтаний.

— Анна Авдеевна! Милостивая-с государыня! — воскликнул он, изящно отделывая фразы сонным и расслабленным голосом, но тут же вспомнил, что Анна Авдеевна, очевидно, своевременно исчезла из кареты, так как рядом с ним совершенно точно обозначалось пустое место.

Не успел Леонтий Васильевич достигнуть своего кабинета с целью немедля же завалиться спать, как лакей доложил о некоем посетителе, который дожидается его еще с полуночи.

В кабинете предстал перед ним Петр Дмитрич с двумя увесистыми папками «от господина полковника» (так поименовал Петр Дмитрич) Липранди.

Леонтий Васильевич долго смотрел в узенькие глаза посетителя и, казалось, измеривал про себя его круглое и жирное лицо.

— Так это вы и есть Антонелли? — спрашивал он удивленно дремлющим голосом, стараясь все же держать голову достаточно высоко и даже сурово, как он всегда делал, принимая агентов тайной охраны.

— Антонелли, ваше превосходительство, Антонелли и есть моя фамилия…

— А вы знаете, ваша фамилия удивительно звучная… В ней столько музыки и очарования, — заметил с чувством Дубельт и опустил голову, как бы о чем-то задумавшись в молчании. — Да, да, и очарования, — решительно повторил он, откладывая папки, очевидно до утра. — Не задерживаю вас. — Дубельт протянул руку растроганному Петру Дмитричу и напоследок добавил (уж когда Петр Дмитрич был у самого порога): — А награда будет дана по заслугам. Имею честь…

Петр Дмитрич полетел в восторге домой.

Дома у себя он нашел Анну Авдеевну уже в эмпиреях. Однако, заслышав его шаги, она заворочалась на подушках и пробурчала неясным голосом: «Серьги… Бриллиантовые… Горят-то как… Х-х-ха…» И умолкла в дремоте.

Петр Дмитрич робко посмотрел на нее.

— Грезит во сне, — прошептал он сам себе. — Сладчайшие и нежнейшие грезы… Спи, душенька, спи… — Он стал раздеваться, присев на стул у красных ширмочек и стараясь не произвести ни малейшего скрипа. — Награда… — думал он с напряжением. — Какая ж такая награда будет? Ишь! И догадаться-то невозможно, так начальство придумало. Отменнейший человек Леонтий Васильевич — травка нежная, сердце благороднейшее…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Чтоб все было по форме и без излишнего шума

Наутро проснулся Леонтий Васильевич в весьма беспокойном состоянии духа. Едва только успел парикмахер выбрить его, как он уже раскрыл перед собой тетради, присланные от «полковника Липранди», и погрузился в чтение. Он с жадностью запоминал новые преступные фамилии, прикладывая пальцы к вискам, что-то высчитывал и соразмерял, мечтательно задумывался и снова устремлялся к страницам тайных наблюдений, старательно расписанных Иваном Петровичем. Почерк был самый настоящий, как у Ивана Петровича, кругленький, с осторожными поправочками, и все буквы стояли чинно, в должном ряду, как бы приготовившись на смотр.

Леонтий Васильевич старался со всех сторон разглядеть новых своих знакомцев, чтоб уже точно знать походку и повадки каждого и сразу же при допросах оглушить тонким знанием всех обстоятельств. Петрашевского он уже ранее знал немного; литографированная записка Михаила Васильевича о дворянских угодьях ходила по рукам столичного дворянства еще с год тому назад. Остальных он встречал впервые. Впрочем, про Достоевского слыхивал неоднократно: кто-то нажужжал ему в уши про новых российских Гоголей, и в числе прочих упомянуты были граф Соллогуб и сочинитель «Бедных людей», столь превознесенный критиком Белинским.

— Так это тот самый? — перебирал в памяти Леонтий Васильевич, надвигая на лоб складки прозрачно-смуглой кожи и пошевеливая густыми усами. — Это тот, что писал о чиновном сословии и о прочем? Из либералов, конечно, а может быть, к тому же и социалист… Праздношатайка! Потому и кричит более всех других и в журналах сочинительствует…

В размышлениях насчет крамольных чиновников Леонтий Васильевич и не заметил, как в кабинет плавной и подкрадывающейся поступью вошел придворный протоиерей с широким лицом и молчащим взглядом. Протоиерей опустился в кресло и тяжело вздохнул.

Леонтий Васильевич тут уж разошелся насчет нынешних молодых умов, надругающихся над самим перстом божьим, и выказал протоиерею все свои затаенные чувства:

— Вместо полезных и спасительных сочинений молодежь читает либеральные романы и юродствует. На Западе — своеволие, а наши молокососы подражают иностранщине, вместо того чтобы благоговеть перед самодержавным престолом и церковью, блюдущими мир и благоденствие. Ведь наш-то образ правления самый сходный, так сказать, с природой, с потребностями человека, — решил он во что бы то ни стало доказать протоиерею. — Мы на середине между деспотизмом восточных государств и буйным безначалием западных народов. Наше правление потому и есть самое отеческое. Наша Россия потому так и велика и спокойна. Частные случаи ничего не значат, возьмите общую физиогномию государства: довольство, мир, тишина, трудолюбие.

Дубельт, как бы наставляя легковерные умы, вдруг пришел в оцепенение, представив себе, что́ было бы, если бы существующий порядок был низвергнут.

— Исчезнет тишина, и самые безопасные люди сделаются бунтовщиками, — с содроганием уверял он протоиерея и самого себя. — Все, решительно все станут недовольны, и тогда уж никакая цензура не поможет. А между тем при отсутствии недовольства и блажных понятий — какого благоденствия достигает страна. Никакой Луи Блан не забунтует, хоть испиши он все перья и испечатай все типографические литеры целого мира.

Протоиерей при этом выпучил глаза и с чувством прохрипел:

— Нынче молодые люди — идолопоклонники и на одной линии с татарином и мордвой стоят. Сущие звери из Апокалипсиса. — Протоиерей взмахнул рукой и закрестился у самого носа. — Церковь наша православная слезы льет перед горнилом всевышнего и матерью заступницей, молясь о заблудших и прося о достойном наказании неисправимых.

— И всевышний исполнит просьбу ее, — уверенно