В стране слепых - Майкл Фрэнсис Флинн

Джереми немного растерялся. Только начни разговаривать с профессором – обязательно кончится тем, что тебе устроят экзамен.

– По-моему, она началась… в тридцать девятом. Когда Германия напала на Польшу.

– В сентябре тридцать девятого, – уточнил Вейн. – Вы утверждаете, что это было так. А не началась ли она в Бельгии летом 1701 года?

– Что?

– Ну, разумеется! – самодовольно подтвердил Вейн. – Французы и англичане вели между 1689 и 1763 годами четыре мировых войны. Последняя из них, которую называют по-разному – Семилетней, Французской или Индийской войной, – велась в Индии, Европе и Северной Америке. Если учесть такой географический размах, они, конечно же, заслуживают того, чтобы называть их мировыми.

– Но это жульничество! – возмутился Джереми. В поисках поддержки он повернулся к Гвинн, но та только усмехнулась.

– Вечный студенческий подход, – сказала она. – Вы всегда считаете, что ответы важнее, чем вопросы. Как вы не можете понять – если мы хотим, чтобы слова были не просто ярлычками, они должны что-то означать! А что означают слова «вторая мировая война»? В этих трех словах запечатлена масса предрассудков. Была ли она на самом деле второй? А может быть, просто продолжением первой? Некоторые учение считают, что ее нужно было бы называть второй германской войной. Кроме того, как только что указал Херкимер, всегда предполагается, что мировые войны – явление, характерное лишь для двадцатого века. И если обо всем этом задуматься, окажется, что никакого жульничества тут нет.

– Просто для того, чтобы заставить студентов думать, всегда приходится прибегать к какому-нибудь жульничеству, – сказал Херкимер Вейн. – Но я боюсь, Гвинн, дорогая, что этот вопрос на самом деле еще хитрее. Я мог бы доказать, что «вторая мировая война» вообще представляла собой не одну мировую войну, а два отдельных региональных конфликта – один в Европе, а другой на Тихом океане, и только случайно некоторые воюющие стороны участвовали в обоих сразу. В конце концов, Германия и Япония никогда не согласовывали своей стратегии. И если Гитлер честно выполнил условия своего договора с Японией и объявил войну США, то Япония не последовала его примеру и не объявила войну Советам. Можно высказать любопытное предположение: если бы Гитлер помалкивал, то США воевали бы только на Тихом океане и вообще не ввязались бы в европейскую войну. Однако, если даже оставить все это в стороне, мы можем с полным правом спросить – а не началась ли мировая война в Маньчжурии в сентябре 1931 года, или на Гавайях в декабре 1941 года? Эти две даты во всяком случае не менее законны, чем та европоцентрическая, о которой говорили вы.

Джереми хотел что-то ответить, но осекся и потом сказал:

– Хорошо, профессор, я понимаю, к чему вы клоните. Была европейская война, и была тихоокеанская война. У каждой из них было свое начало. И вы можете доказать, что мировая война как таковая не началась, пока Япония не напала на американские и британские колонии и не вовлекла эти страны в оба конфликта. Однако это отнюдь не лишает смысла само понятие исторического факта. Просто нужно тщательнее формулировать сами факты.

Вейн пожал плечами.

– Я ведь уже говорил, что ценность фактов зависит не столько от их точности, сколько от их взаимосвязей. Может быть, важнее задуматься о том, были это две войны или одна, чем выбрать один из ответов. Может быть, оба они в том или ином смысле правильны. Поймите, я не хочу сказать, что точность фактов не имеет значения. Но я хочу сказать, что чем «точнее» факт, тем дальше от истины он может оказаться. Например, я могу утверждать, что численность населения Денвера на 1 апреля 1999 года составляла… ну, скажем, 657.232 человека. Это будет точная цифра. Но если я вместо этого скажу, что численность населения Денвера в начале 1999 года составляла от 650.000 до 660.000 человек, это будет ближе к истине, хотя и не так точно. Потому что вторая оценка будет динамичной, а истина всегда динамична и относительна. Кто был и кто не был жителем Денвера в данный момент – это абстракция, и к тому же статичная. Что означает «численность населения Денвера»? Люди непрерывно приезжают и уезжают. Входят ли в это число бродяги на железнодорожном вокзале? Или туристы в гостиницах? Включает, ли оно студентов и служащих, которые живут здесь несколько лет, а потом переезжают куда-то еще? А что сказать о тех, кто живет в двух местах – в Денвере и еще где-нибудь? Если вы примете во внимание динамику, окажется, что назвать сколько-нибудь точную цифру просто невозможно.

– Принцип неопределенности Гейзенберга применительно к истории, – вставила Ллуэлин.

– А? – Вейн повернулся к ней. – Что вы этим хотели сказать?

– Гейзенберг доказал, что, если определить скорость частицы, останется неопределенным ее местоположение, и наоборот. Если бы вы действительно хорошо знали труды Джона Лукача, а не просто делали вид, что знаете, то вы поняли бы, что он вполне сознательно стремился применить подход Гейзенберга к истории.

– Ах, вот что, – Вейн пренебрежительно махнул рукой. – Только ведь, знаете, Гейзенберг был не один. Такое же мироощущение в ту эпоху мы видим у многих. В произведениях Пастернака и Ортеги, например, или у Гвардини и Хантша. Что такое импрессионизм, если не квантовая теория применительно к живописи? Или наоборот. И вспомните, что писал Лукач: к точным наукам можно подойти с позиций истории, но к истории нельзя подойти с позиций точных наук.

Ллуэлин задумчиво посмотрела на него.

– Не для того ли мы здесь собрались, чтобы решить именно эту проблему?

– Дорогая моя, – ответил Вейн, похлопывая ее по руке, – она уже решена. Представление о том, что механизм истории работает так же, как часовой механизм, давно отброшено. Бокль ошибался. Наша задача состоит в том, чтобы обнаружить в подобных представлениях слабые места. А пока… – Он пожал плечами и поставил свой пустой бокал на поднос проходившему мимо официанту. – Пока из этого может получиться несколько любопытных публикаций.

Он потянулся и взглянул на часы.

– Что ж, было весьма интересно с вами побеседовать, мистер Коллингвуд. Как-нибудь поговорим еще. А сейчас я чувствую себя после перелета, как сонная муха, и, если вы не возражаете, пойду к себе в гостиницу.

Джереми проводил его глазами.

– «Было весьма интересно со мной побеседовать», – сказал он Гвинн. – Он хотел сказать – было интересно прочесть мне лекцию.

– О, не сердитесь на него. Он хороший человек, только никак не может удержаться от того, чтобы читать лекции. Даже своим коллегам.

– Он говорил серьезно? Насчет фактов и вымысла?

Джереми допил свой мартини и озирался, не зная, куда девать бокал.

– Ну конечно. Я понимаю, это может показаться немного странным непрофессионалу… Я сказала что-нибудь смешное?

– Нет. Просто у нас «непрофессионал» – это всякий, у кого нет диплома бухгалтера-аудитора.

Ллуэлин усмехнулась.

– Ну да. Всякая группа людей делит человечество на две части. Эллины и варвары, евреи и гои, кельты и галлы. Мы, профессионалы, и вы, непрофессионалы. Но, как я и сказала, в том, что Херкимер говорил о «вымысле» и «факте», действительно есть смысл с точки зрения теории Гейзенберга. Он утверждает, что нельзя наблюдать за ходом истории так, чтобы не повлиять на то, что видишь, самим фактом наблюдения. Что мы «творим» историю, устанавливая связи между фактами.