Антон Райзер - Карл Филипп Мориц

В деревне, где он остановился на ночлег, ему под конец дня выпало весьма неспокойное соседство на соломенном ложе. Это была компания возчиков, которые то и дело вставали и переговаривались между собой на весьма грубом диалекте. Одно из слов особенно больно ранило слух Райзера, вызвав донельзя неприятные чувства: вместо «он приходит» крестьяне говорили «он прихаживает», и это «прихаживает» казалось Райзеру выражением самого их существа, словно бы в этом слове, произносившемся с каким-то надутым видом, выражалась вся их неотесанность.

Стоило Райзеру немного задремать, как ненавистное слово его будило, и все это сделало ту ночь ужаснейшей из всех проведенных им на соломенных подстилках. На рассвете он увидел опухшие ноздреватые физиономии своих ночных сотоварищей, столь хорошо сочетавшиеся со словцом «прихаживают», еще долго царапавшим его слух, когда он ранним утром оставил гостиницу и твердо шагал по дороге к Готе.

Поскольку за ночь он не выспался, дорожные мысли его были не веселы, к тому же с каждым шагом надежды на будущее таяли и воображение выдыхалось.

Было воскресенье, и встретившийся ему по дороге сапожник, уже неделю обходивший округу, чтобы собрать у заказчиков накопившиеся долги, сказал между прочим, что жизнь в Готе очень дорога.

Это известие весьма обеспокоило Райзера, чье достояние заключалось теперь в одном гульдене, а судьбе очень скоро предстояло решиться в этом городе.

Разговор с сапожником, сетовавшим на тяготы жизни в Готе, нимало его не радовал и наводил на мрачные мысли. Он раздумывал, как будет жить в городе, где у него совсем нет знакомых и сомнительно, чтобы кто-то захотел принять участие в его судьбе или прислушаться к его желаниям.

Эти печальные размышления сделали дорогу еще труднее, ноги его отяжелели, и так продолжалось, пока впереди не показались две маленькие башни Готы, о которых сапожник сообщил, что одна из них церковная, а вторая установлена на здании театра.

Приятный контраст и живое зрительное впечатление понемногу опять взбодрили Райзера, и он удвоил шаг, так что спутник едва за ним поспевал.

Ему представилось, что одна из башенок олицетворяет собою место, где гремят овации и где бывает утолена юношеская тоска по славе.

Эта башенка твердо отстаивала свое право стоять рядом со святым храмом и сама была храмом искусства и муз, где раскрывается талант и все чувства, таящиеся в сокровенных уголках сердца, изливаются навстречу чутко внемлющей публике.

Наконец, это было место, где проливали высокие слезы сострадания к падшим князьям и рукоплескали гению, умевшему вымыслом увлекать души и растоплять сердца.

Сострадание к мертвым и прославление живых чудесно примиряли все противоречия в этом мире, и Райзер так и плавал в этой стихии, дающей заново испытать чувства, какими жили эпохи прошлого, и на малом пространстве воссоздать сцены из жизни.

Говоря иначе, то была человеческая жизнь со всеми ее превратностями и сплетениями судеб, ни больше ни меньше: она возникла перед внутренним взором Райзера при виде башенки городского театра, и в ней без остатка растворились и жалобы сапожника, шедшего рядом с ним, и его собственные тревоги.

Имея в кармане всего один гульден, Райзер чувствовал себя по-царски счастливым, пока в его уме теснилось целое богатство образов, навеянных верхушкой той башенки в Готе заодно с химерами прекрасного будущего.

Когда до города оставалось совсем немного, Райзер отстал от своего спутника и удобно устроился под деревом, чтобы хоть как-то привести в порядок свое платье и войти в Готу с достойном видом.

Он настолько в этом преуспел, что иные из ремесленников, гулявших у городских ворот, приняв его за благородного человека, стаскивали перед ним шляпы, что немало удивило Райзера, еще недавно спавшего на соломе с возчиками и уж никак не игравшего в благородство.

Пройдя в город старыми воротами, он поднялся по довольно темной улице и вскоре увидел по правую руку гостиницу «У золотого креста». Здесь он и решил остановиться, так как счел, что она совсем не претендует на особое благородство.

Едва войдя внутрь, он обнаружил у входа целую толпу подмастерьев, что-то громко горланивших. Он повернулся было к выходу, но тут явился старик хозяин и, любезно к нему обратившись, спросил, не желает ли он снять комнату. Райзер усомнился, не предназначено ли это место для странствующих подмастерьев? «Не обращайте внимания, – отвечал хозяин. – Вы останетесь довольны». С этими словами он слегка подтолкнул Райзера и провел его в свою добротно обставленную комнату, где уже находились некий пожилой капитан, придворный камердинер и еще несколько хорошо одетых господ. Хозяин представил Райзера обществу, принявшему гостя с чрезвычайной деликатностью: ему не задали ни одного нескромного, любопытного вопроса и окружили самым лестным вниманием.

В комнате стоял рояль, на котором играл молодой человек по имени Либетраут. Некоторое время назад случай привел Либетраута остановиться в этой гостинице, он познакомился с ее хозяевами, пожилой парой, уже нуждавшейся в покое, и вскоре поддался их настояниям взять эту гостиницу в аренду; теперь он и был подлинным ее хозяином, хотя старики по-прежнему давали ему наставления и разделяли с ним заботы о хозяйстве.

Вскоре сей юноша завел с Райзером беседу о поэзии и изящных искусствах, выказав тонкий вкус и хорошее образование, и, что было совсем странно, как будто бы намекнул – и намекнул недвусмысленно, – что Райзер, видно, пришел в эти края, чтобы посвятить себя театру.

Райзер не стал до поры распространяться на эту тему, и ему отвели комнату, где он мог побыть наедине. Здесь он собрался с мыслями и обдумал завтрашний день, намереваясь разыскать труппу Экхофа и подать прошение о приеме.

Пока он, стоя у окна своей комнаты, предавался своим мыслям, у дома остановился хор школьников и исполнил мотет, из тех, что когда-то, в свои школьные годы, пел под дождем и ветром сам Райзер.

Это напомнило ему о безотрадных временах, когда уныние, самоуничижение и угнетение со стороны окружающих лишали его последних проблесков радости, когда все его желания были обречены на неудачу и, кроме слабого луча надежды, у него не оставалось ничего.

Неужели, думал он, эту непроглядную тьму не рассеет наконец утренняя заря? И обманчиво-обольстительная надежда нашептывала ему, что в награду за долгие годы самомучительства отныне он будет в радость самому себе и счастливый поворот судьбы теперь уже не за горами.

Но высшим счастьем для него стала сцена, единственное место, где непременно утолится его ненасытное желание одно за одним прожить все положения человеческой жизни.

Причина же заключалась в том, что от самого детства существование его отличалось крайней узостью, – тем сильнее приковывали его судьбы других людей, и не удивительно, что со школьных лет в нем развилась страсть к чтению пьес и посещению театра. Созерцая чужие судьбы, он отрешался от самого себя и находил в других огонь жизни, который в нем самом был почти что погашен притеснением окружающих.