Зимний скорый. Хроника советской эпохи - Захар Оскотский

То, чего достигли отец и дядя, легко было достижимо и для него, потому что принадлежало ему по праву рождения. Но именно поэтому не имело никакой цены и не могло служить бессмертию.

О, жажда славы и побед в юности! Распаление крови, перед которым любовная страсть — не больше, чем легкое возбуждение. О, мальчишеский страх опоздать, когда каждую весну по просохшим дорогам Империи идут и идут полки на северо-запад, туда, где в едком белом дыму, в пушечном громе, как в гигантском котле, кипят судьбы народов!

Да, в пятнадцать лет он спешил: великие войны бывают редко, и эта, казалось, вот-вот закончится, потому что мир долго не вынесет потрясения такой адской силы. Он был молод. И Великая Война была еще совсем молода.

Они состарились вместе… Мальчишка, бросившийся в ревущую лаву, сразу обожженный и унесенный ею, быстро понял свою наивность. Он мечтал подчинить своему разуму эту раскаленную людскую массу. Человеческому мозгу легче повелевать вулканом, землетрясением, грозой!

Он мечтал сразу выделиться среди других солдат храбростью и умом. Но кто мог заметить его в мелькании боя, в огненном ослеплении?

Великая Война обманула своего возлюбленного. Не властным повелителем, не Ганнибалом, не Цезарем — рабом у немилостивой госпожи прожил он с нею четверть века. Рядовым мушкетером ходил во Фландрию и Голландию. Впервые познал ЧУВСТВО ВОЙНЫ — спекшиеся внутри усталость и голод, жгущую тело походную грязь. Лейтенантом штурмовал датские крепости. А в злополучной битве под Лейпцигом он, двадцатитрехлетний капитан, впервые был тяжело ранен мушкетной пулей и, брошенный на земле своими разбежавшимися солдатами, попал в плен.

Тогда его тотчас выкупили: Фердинанд Второй спешно формировал новые войска и нуждался в людях. Он отлежался, вернулся в строй, и через три года под Нёрдлингеном, в счастливейший день имперской армии, дрался с безумной храбростью, был произведен в полковники, а вскоре — в генералы.

И опять изменило военное счастье. С десятью полками защищал он переправы на Эльбе, но шведская конница, переплыв реку, ударила с флангов и тыла. Его полки были разбиты, а сам он, оглушенный и растерянный, снова очутился в плену.

Если б был еще жив старый Фердинанд, его, вероятно, и на этот раз быстро бы выкупили. Грозный император жил по своим правилам («Лучше пустыня, чем страна, населенная еретиками» и «Пусть ненавидят, лишь бы боялись»), не знал привязанностей, плевал на любые клятвы. Но к нему, Раймонду Монтекукколи, относился не то чтобы с симпатией, — это уже из области человеческих чувств, — но как к необходимому для войны инструменту. Относился так, как относится подобный ему властелин к фронтовому генералу, который даже в зимние затишья почти не появляется при дворе и за которым пока не замечено интереса к политике.

Но на двадцать втором году Великой Войны, когда он попал в шведский плен, тело старого Фердинанда уже покоилось в мраморном саркофаге под хорами собора Святого Стефана, а душа взирала с небес на адское пламя, которое сама раздула на земле. Новый же император словно забыл о существовании пленного генерала.

Шведы перевезли его на север, к своему холодному, бесцветному морю. Поселили на мызе у берега. Его, конечно, никто не охранял, он был связан только словом. Мог нанимать прислугу, мог выписывать из дома книги, белье, даже итальянские вина, к которым привык. Что-то пропадало, пока тюки и ящики везли через всю воюющую Европу. Что-то привозили. Месяц проходил за месяцем. Император молчал…

Что ж, всё можно было понять. Фердинанд Третий, в отличие от своего грозного и пугливого отца, хотел сам быть полководцем. Когда по приказу старого Фердинанда беднягу Валленштейна зарубили ночью в собственной спальне, молодой Фердинанд, еще наследник, тут же объявил себя главнокомандующим. И что ни говори, в битве под Нёрдлингеном армию вел именно он.

Ко всему прочему, молодой император был еще музыкантом и композитором. Говорили, что талантливым. Рассказывали, что он способен искренне восхищаться мелодиями других сочинителей… Ну что ж, новый император поступил с ним, Раймондом Монтекукколи, так, как, наверное, и должен был на всякий случай поступить со своим ровесником, набирающим популярность в войсках молодым генералом.

Месяцы плена нестерпимо медленно срастались в годы и пугающе отламывались от жизни. Особенно мучительны были летние ночи, в этих северных краях неестественно светлые, раздражающие и не дающие сна. Чтоб утомиться и заснуть, он подолгу бродил вдоль берега. Мелкие прозрачные волны ползли по прохладному песку к его ногам, их слабый плеск был единственным звуком в дремлющем мире под белёсым небом.

Он шел и думал о письмах жены, которые доставлял иногда очередной возок с книгами, вином и одеждой. Его юная жена была красива, прекрасно воспитана. Говорили, что у нее доброе сердце. Он женился на ней однажды зимою, потому что человеку его круга неприлично в тридцать лет быть холостым, да и род Монтекукколи надо было на всякий случай продлить поскорее. На случай, если его убьют. Но его не убили, он оказался в плену.

А жена не могла понять, почему он так упрямо ждет, пока о нем вспомнит император? Почему не соглашается, чтобы его выкупила семья? Шведам всё равно, кто заплатит. Одно его слово — и они будут вместе!..

Он шел и шел вдоль кромки чужого, холодного даже в летнюю ночь моря. Конечно, молодой женщине трудно было выносить соломенное вдовство. Но чего стоили все ее томления, телесные и сердечные, по сравнению с муками, которые испытывал он! Быть выкупленным семьей, значило вернуться в Вену без разрешения императора. В таком случае путь в армию оказался бы для него закрыт. «Мы будем вместе!» — писала жена. Как будто при его обычной жизни они могли быть вместе больше, чем два зимних месяца в году!

Что стал бы он делать, если б его не возвратили на службу? Миловаться с нею, растить детей, забавляться охотой? Лучше уж оставаться в плену!.. Уехать куда-нибудь далеко — в Англию, охваченную гражданской войной, даже за океан, в Новый Свет? Вступить в чужую армию, «продать шпагу»? Если бы где-то в мире могла быть война, совсем не имеющая отношения к Империи, он, возможно, так и поступил бы. Но и теперь, и в грядущем все войны на земле идут и будут идти, в конечном счете, только за Священную Римскую империю и ее истинную веру, либо против них. И, значит, ему оставалось — ждать. И мерить, мерить шагами прибрежный песок вдоль кромки, стягивающей двойной простор — тусклой воды и блеклого неба.

А почему его так поражал этот простор? Разве не видел он огромных открытых пространств на полях сражений? Разве не видел это же самое море во время датских походов? В чем разница?.. Здесь он был один в пустой вселенной, такой же крохотный, безмолвный и чистый, как любая песчинка под его ногами. А там, в битвах — густо копошились на дне мироздания человеческие личинки. Слой воздуха над ними дрожал от выстрелов и криков, был отравлен вонью их тел и едким пороховым дымом. Почему же он так жаждал вернуться в тот мир, хотел вновь быть оглушенным его грохотом и воем, хотел опять вдохнуть серные испарения его ненависти? Потому что только в том мире возможно человеческое бессмертие? Но чего оно тогда стоит…