Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Сэмюэл Рэй Дилэни

я увидел идущую впереди группу парней. Один усмехнулся, и я заметил, что с зубами у него что-то не то. Потом вспомнил про мост и окликнул:

– Луис, как дела?

– Да нормально. Дружка своего, Джои, давно видел?

– Пару дней назад. Выглядит неплохо.

– Избили его прошлой ночью. Прямо по асфальту размазали.

Я хотел расспросить его о подробностях, но Луис с извиняющейся улыбкой показал на других, дошедших уже до угла, и побежал догонять их.

Назавтра я стал спрашивать в «Фиесте» и около, не видел ли кто Джои. Никто не знал толком, что с ним стряслось, но из города он, похоже, уехал: одни говорили, что в Бостон, другие – что в Вашингтон.

Через месяц он нашелся. В первый раз Джои меня не заметил, когда я шел мимо, во второй я увидел, как он, злой и, похоже, больной, бежит по Десятой авеню за каким-то черным парнем.

– … еще десятку накину, чувак! Ну пожалуйста!

Черный, в старом похоронном костюме, уходил от него.

– Чип, скажи ему, что мне можно доверять! Ты же знаешь! Скажи!

– Он свой парень, можешь ему доверять, – сказал я и пошел дальше, сомневаясь, что из этого что-то выйдет.

Еще через пару недель я ехал в автобусе М‐104 по Восьмой авеню и увидел из окна Джои. Он сидел на крыльце магазина комиксов с каким-то своим приятелем, и оба ржали, явно довольные жизнью.

Труднее всего, в конечном счете, признать, что ни один из этих моментальных снимков не определяет жизнь Джои. Весь смысл в движении между ними, которое текст – или документ – не ухватывает; оно, возможно, удивило бы Джои не меньше меня.

13. В рекордно холодный и мокрый весенний вечер я шел домой. (В день прорыва с вирусом СПИДа три недели назад холодоветровой коэффициент составил двадцать три градуса.) Днем температура иногда повышается, но вечером снова падает.

Неожиданно для себя я оказался на шестиугольной брусчатке почти пустой Риверсайд-драйв. За доходящей до пояса стенкой уходил к реке темный Риверсайд-парк. Деревья заслоняли ртутные фонари на черном по-театральному небе.

Даже грабители боятся заходить после заката в эту часть города.

Впереди, через квартал от меня, за оградой мерцал костер. Я вошел в парк, миновал ярко освещенный фонтан, свернул в сторону от детской площадки. После подъема по засаженному деревьями и кустарником склону справа показалась река, а слева – утесы жилых домов с горящими окнами.

Соорудив свой костер из старых разломанных ящиков, газет и опавших веток, он сидел на бревне и ждал, видимо, что полиция вот-вот потребует его погасить – но копы боятся заходить в ночной парк не меньше грабителей. Его теплая куртка, прорванная на боку, была надета прямо на голое тело, на руках и плечах бугрились мускулы. Резко очерченное лицо было куда темнее, чем я ожидал.

На руке выше локтя виднелась кожаная повязка с заклепками – лет пять назад такие продавались только вместе с другими кожаными изделиями, но теперь их можно купить в любом музыкальном магазине, где есть панковские записи; он свою, как и куртку, скорей всего, из мусорного бака достал. Обруч на его шее я тоже сначала принял за кожаный, но потом разглядел, что у него другая текстура. Я мог бы поклясться, что он железный.

Один глаз смотрел на пламя, другой оставался в тени. Из-за маленького роста я подумал, что это карлик, – но нет, он был все-таки выше. Руки лежали на коленях – одна штанина порвалась от колена до самого низа. Толстые загрубевшие пальцы говорили о физическом по преимуществу труде. Только руки у него и были большими – это наводило на мысль, что при другом образе жизни и хорошем питании он, возможно, достиг бы нормального роста. Слишком длинные брюки он подвернул. Сначала я подумал, что выброшенные кем-то кроссовки двенадцатого размера тоже ему велики, но нет: пальцы через дырявые носы торчали наружу. Ноги у него, как и руки, доросли до нормальной величины. Ремень без пряжки он завязал узлом.

– Как дела? – спросил я через некоторое время.

Он посмотрел на меня и едва заметно кивнул.

– Давно ты здесь?

Он, тоже чуть заметно, покачал головой.

– Недавно. – Он смахивал на пуэрториканца или карибца, но акцент у него был скорее ближневосточный. – Пару дней как.

Я присел на корточки по ту сторону костра. Он моргнул своим единственным глазом и почесал щеку.

– А из дома зачем уехал?

– Не мог остаться. Я ему больше не нужен, зачем тогда? Убежал далеко – сюда. – Он помолчал, откинул в сторону мелкий камешек. – Не нужен стал. Он теперь большой человек, с другими большими людьми… мне нельзя туда с ним. – От его сальных черных волос пахло мокрой листвой и псиной. – Пошел на мост… позабавился. – Он усмехнулся беззубым ртом. – Понимаешь?

Я кивнул.

– Там кто-то сказал мне про… – Он не нашел нужного слова. – Меня пугали там… – он провел рукой сверху вниз, – под землей. Кости ходили – знаешь? Пугали меня. – Он приложил ладонь к груди. – Я убийца, знаешь? Плохой человек. А он ходит, как живой. Прямо на тебя. Нельзя смотреть назад, нельзя отвернуться. Чуть не обмочился, так страшно. Потом думаю – тьфу! – Он снова осклабился, показав свои гнилушки и дыры. – Отошел тихо в сторону. Смотрю, там позади… – Он очертил в воздухе нечто плоское.

– Ширма?

– Да! А за ней сидит женщина. Большая такая. – Он показал, какие у нее бедра. – Бьет в барабан, играет на арфе и на этой… – Он поводил у рта пальцами. – А другая, помоложе, подает ей то одно, то другое. Я думаю: раз она играет, ничего плохого не должно быть. Но назад все равно не глядел.

– Что же было потом?

– Потом сюда. Когда все кончилось. Ушел из… – Он выбросил руку вперед. – Убежал из…

– Из города?

– Да. На другой день. Уехал на север в повозке. И…

Думая, что он углубился в воспоминания, я спросил:

– Но как ты попал сюда?

– Сюда? – Он наставил на меня палец. – Хочешь знать? Ты не поверишь. Но это правда. – Он посмотрел вверх. – Я прилетел. Да. Прилетел на… – Глаз, налитый кровью, уперся в землю. – Ты мне веришь? Это трудно, я знаю. Но я прилетел.

Я ждал, костер потрескивал.

– Я уехал на север и прилетел на…

– Говори на своем языке. Я пойму.

Он наклонил голову так, что его пустая глазница заполнилась светом, и начал.

Три дождливых серебряных дня я ждал в горах дикого летуна, – повествовал он певуче на давно мертвом языке, – но у единственного, кого я