Ночные рассказы - Питер Хег

Женщины слушали его в глубоком молчании, почти что, как ему показалось, в состоянии транса.

— Значит, ты, Хенрик, — заговорила наконец Леонора, — и есть такой сверхчеловек.

— Я, — ответил Хенрик скромно, — на пути, уже давно на пути превращения в сверхчеловека.

Он впервые произнёс эти слова, эту свою самую сокровенную тайну, своему ближнему. Даже братья по ордену ничего не знали о его величайшей задаче. Они не знали, что политическая власть, которую они ему предлагали и которая для них была самым главным, для него была лишь четвёртой частью настоящего вопроса — насколько великим может стать человек?

Теперь, когда он сказал это вслух, его переполняло торжественное удовлетворение, комната на мгновение превратилась в церковь, в готический собор, и со стороны рояля, к которому никто не прикасался, он слышал, как ему казалось, звуки «Прелюдии до-бемоль» Шопена.

— Я как раз, — сказала Леонора, — всегда и смотрела на историю нового времени именно так, как ты сейчас столь красиво описываешь. Человек освободился от Бога. Скоро он потеряет последнюю связь с природой. А теперь он изо всех сил старается освободиться от других людей. Пожилой даме может показаться, что сверхчеловек новой эпохи идёт навстречу какой-то эпохе одиночества.

Глубоко задумавшись, Хенрик смотрел на отражающийся в полированной крышке рояля павильон. Пламя свечей, книги и внимательные лица женщин. Он уже давно знал, что необходимо быть одиноким и сильным. Теперь он чувствовал, как вдохновляюще действует такое присутствие двух свидетельниц его одиночества.

— Да, — сказал он. — Тот, кто поднимается над толпой, изолирует себя. Это та цена, которую надо заплатить, чтобы получить ответ. Ответ на вопрос, как чувствует себя человек более значительный, чем кто-либо до него.

Некоторое время в комнате было тихо, тишина эта была похожа на ту, которую публика дарит музыканту по окончании концерта. Потом Леонора Блассерман повернула своё кресло.

— Я удаляюсь, дети мои, — сказал она. — А вы играйте дальше.

Хенрик снова хотел ей помочь, и снова она махнула ему, не надо, и выехала из комнаты. Но в дверях она остановилась, развернув к ним одним-единственным вращательным движением кресло, как будто им управляли не костлявые руки, а её внутренняя сила.

— Что касается твоего вопроса, дорогой Хенрик, — медленно произнесла она, — как велики границы человеческого «я», то думаю, что нам удастся найти ответ уже сегодня ночью. — И она удалилась.

Хенрик застыл. Потом он понял, что это к нему на минуту вернулось его безграничное детское уважение к тётушке, и с облегчением улыбнулся. Такое же замешательство чувствовали, наверное, французы перед мумиями в египетских гробницах и англичане, когда перевозили античные предметы искусства из Греции к себе в Британский музей. Внезапный, иррациональный страх перед древним прошлым, те сомнения, которые смерть всегда внушает жизни, но задерживаться на которых ниже его достоинства. Широко улыбнувшись, он повернулся к роялю и сидящей рядом девушке и заиграл последнюю часть.

Того, что в тот момент происходило с Хенриком, ему никогда прежде не доводилось переживать. Первым его впечатлением было то, что музыка превратилась в некое средство передвижения. Он ощущал, что играет, но точно не понимал, что именно. Вместо этого звуки сначала стёрли комнату, а затем приподняли их с Пернилле над зданием ввысь, к Небесам. Освобождённая от всего привычного окружения музыка превратилась в череду ласк. «Сейчас мы держим друг друга за руки, — думал Хенрик, глядя на свои руки перед собой на клавишах, — теперь мы целуем друг друга», — думал он, и мгновение спустя он понял, что в музыкальном смысле он осуществил то соблазнение, которое он ранее планировал.

Тут они оба переместились ещё на ступеньку выше, и он вдруг с непоколебимой уверенностью осознал, что Пернилле и в будущем тоже займёт какое-то важное место в его жизни, что она, ещё не ясно как, но станет его Брунгильдой.

Когда ему всё-таки пришлось оторвать от клавиш руку, чтобы перевернуть последнюю страницу, он на мгновение замер и взглянул на девушку. Что-то непонятное переполняло его пылким восторгом, и он засмеялся.

— Ты сутулишься, — сказал он шутливым тоном, встал и подошёл к ней сзади, — что-то не так, вы больны, фрекен, но я врач, главный врач, а теперь сидите спокойно, и я посмотрю, можно ли вас вылечить.

При этих словах из их тайных детских игр Пернилле улыбнулась и не пошевелилась, когда он положил руки ей на плечи.

И вдруг она сжалась, как напряжённая пружина. Хенрик открыл глаза и почувствовал: она что-то увидела — и проследил за её взглядом. Она смотрела на партитуру. Внизу на нотном листе, под последней строчкой Леонора Блассерман крупным чётким почерком приписала несколько слов.

«Пернилле и моему племяннику Хенрику Блассерману, — было написано там, — в день учредительного съезда Датской национал-социалистической фаланги, Родё, 19 марта 1929 года».

Девушку словно ужалило: она поняла смысл происходящего и попыталась обернуться к Хенрику. Чтобы выиграть время, чтобы отодвинуть неизбежное, о котором он ещё не имел представления, он жёстко схватил её за руку.

Она обеими руками откинула его руки и, резко вскочив на ноги, встала перед ним: одного с ним роста, полная гнева.

— Фашист, — произнесла она чужим и холодным голосом. — Знай, что когда мы в прошлом году устраивали демонстрацию против снижения пособий Мадсеном-Мюгдалем, то трём полицейским пришлось тащить меня к машине на площади перед Кристиансборгом.

Мир вокруг Хенрика начал рушиться с такой скоростью, что ему пришлось концентрировать внимание на всех обрушениях по очереди. При словах девушки он вдруг вспомнил какие-то её слова и слова тётки, вспомнил нечёткие крупнозернистые газетные фотографии и тревожные заголовки. Он с ужасом уставился на девушку.

— Ты большевичка! — воскликнул он.

— Я коммунистка, — сказала Пернилле гордо.

Эти слова мгновенно уничтожили тот тёплый, колдовской эффект, который оставила музыка, и вместо сладких мыслей, которыми Хенрик тешил себя до этого, во всей своей грубости проступила действительность.

Хенрик мало чего боялся, но среди тех привидений, которые время от времени посещали его фантазии о будущем, коммунизм был самым страшным. Когда-то он вызывал у него симпатию, ведь и коммунистические, и социал-демократические молодёжные объединения в Дании и в Германии носили форму, ходили строем и пели те же самые мелодии и с приблизительно теми же текстами, что и национал-социалистическое движение. Но пришёл день, когда он понял, что их, когда дойдёт до дела, не удастся убедить передать всю власть одному человеку, во всяком случае в Дании и в Германии, и что они, на самом деле, не смогут осознать несостоятельность демократии, во всяком случае социал-демократы не смогут. И он стал бояться их. На расстоянии. Теперь он впервые непосредственно соприкоснулся с настоящим коммунистом.