Московский полет - Эдуард Тополь

– Тьфу, е-мое! – выругался шофер. – Вечно он так! Схватит за яйца и тянет! Ни то, ни се… Вот ваша Вторая Кабельная. Какой вам номер дома?

– Где Кабельная? – спросил я, похолодев. Потому что и сам увидел табличку на угловом доме: «Вторая Кабельная». Но той, старой, Аниной Второй Кабельной улицы тут не было! Не было желтых послевоенных двухэтажных домов-коробок, окруженных старыми липами. На их месте стояли две башни-двенадцатиэтажки – точно такие, как на Бескудниковском бульваре. А рядом с ними, как раз на месте дома номер 28, в котором жила Анина мама, была пыльная пустота обнесенная рыжим строительным забором.

– Ну? – нетерпеливо сказал шофер. – Вам какой дом-то?

Я вышел из машины и подошел к этому забору. Сквозь его щели был виден глубокий и пышный котлован. На дне котлована рабочие в касках собирали подъемный кран…

– У Андрея Сергеевича совещание, – сказала секретарша. Она сидела в просторной приемной возле двери в кабинет Андрея Смирнова, нового первого секретаря Союза кинематографистов. И всем своим видом и тоном давала мне понять, что в кабинет Смирнова меня не пустят.

Но я сел в кресло у стены и поставил у ног свой чемодан с фильмом. Мне некуда было идти – только Смирнову я мог доверить сейчас свой фильм. Шестнадцать лет назад в тот самый болшевский коттедж, где я держал на веранде своих воронят, приехал сын Хрущева Сергей. Он приехал к Андрею Смирнову, моему соседу по коттеджу, и отдал ему на редактирование воспоминания своего отца – толстую, килограммов на восемь, рукопись. Тогда эти воспоминания существовали только в двух машинописных копиях и КГБ охотился за ними, как за секретом атомной бомбы. Конечно, гэбисты круглосуточно следили за Сергеем Хрущевым и буквально назавтра после его визита в Болшево вызвали Смирнова в свой главный офис, на Лубянку. Но Андрей «и понятия не имел ни о каких мемуарах». А через месяц или два эти мемуары были опубликованы на Западе, в журнале «Times». Поэтому я считал кабинет Смирнова самым надежным местом для моего фильма и не собирался никуда уходить из этой приемной.

Секретарша посмотрела на мой чемодан, потом на меня. Вид у меня после поезда был далеко не свежий.

– Смирнов сегодня не принимает, – произнесла она сухо, недовольная моей наглостью. – Приемные дни – понедельник и четверг. – Ничего, меня примет, – сказал я. – А кто вы?

– Моя фамилия Плоткин. Вадим Плоткин. Она переглянулась со второй секретаршей и референтом, которые сидели за своими столами у окна. Но те только пожали плечами – для них моя фамилия тоже была пустым звуком. Секретарша повернулась ко мне,

– Совещание у Смирнова будет до двух, а потом Андрей Сергеевич сразу уедет на съемки,

Я мысленно усмехнулся. Как поразительно ничего не меняется в датском королевстве! Вы можете заменить Сталина Хрущевым, Хрущева – Брежневым, а Брежнева – Андроповым или Горбачевым, но если в их приемной сидят две секретарши и референт, то для простого посетителя никакой смены власти не произошло. Потому что для простого посетителя именно вот эта секретарша – вся власть. Она может пропустить вас к Нему сию минуту или через час, а может не пропустить. Никогда. И – точка. Я думаю, что даже при Сталине власть его личного секретаря Поскребышева была ничуть не меньшей (если не большей!), чем сталинская. А затем, уже в наши дни, эта верховно-секретарская власть получила и легальный статус: главой советского государства стал именно секретарь – Генеральный секретарь Коммунистической партии. И эта легализация секретарской власти интернациональна, в США звание секретаря носит третье лицо в правительстве – Secretary of State, а в ООН – первое, Генеральный секретарь ООН…

Я достал сигареты и вышел в коридор покурить и позвонить Ельцину по поводу интервью. Но чемодан оставил в приемной, как знак того, что я не отступлю. Конечно, десять или пятнадцать лет назад я не был бы так нахален. Десять лет назад первым секретарем Союза кинематографистов был Лев Кулиджанов, член ЦК КПСС. За те годы, что я проработал в кино, я встречал Кулиджанова десятки раз, но ни разу не видел его глаз – он никогда не смотрел вам в глаза, а всегда проходил мимо хмурый и озабоченный «делами высокой государственной важности». Даже в болшевском Доме творчества, когда Кулиджанов шел по коридору в мужской туалет, у него было такое лицо, словно он спешил на доклад к Брежневу и его нельзя отвлекать от этой государственной сосредоточенности. А попасть к нему на прием – через тройной кордон секретарш и референтов – об этом нельзя было и помыслить!

Но теперь в кулиджановском кабинете, в кресле первого секретаря Союза киношников сидел Андрюша Смирнов – мой бывший приятель и собутыльник по болшевским «оргиям», а главное, самый большой (после моего отца) антисоветчик и антикоммунист, какого я встречал в своей жизни. Плюс самый, на мой взгляд, русский интеллигент в настоящем, дореволюционном понимании этого слова. В своем первом, еще студенческом фильме Андрей за двадцать минут экранного времени сказал столько правды об Октябрьской революции и большевиках, что этот фильм тут же запретили. А его вторым фильмом был знаменитый в СССР «Белорусский вокзал» – смешная и трогательная история о пяти ветеранах второй мировой войны, которые после двадцати лет разлуки встречаются на кладбище, на похоронах своего фронтового друга, а затем проводят вместе целый день. И за этот день они снова превращаются в один взвод, спаянный мужской дружбой и ожившими воспоминаниями четырех лет войны.

Этот фильм пользовался в СССР оглушительным успехом. Даже Брежнев – наш «главный ветеран войны» – раз десять смотрел эту ленту у себя на даче, каждый раз сентиментально плакал во время просмотра и велел показать картину на открытии очередного съезда КПСС, который как раз случился в то лето. Практически этот показ гарантировал автору фильма если не Ленинскую, то Государственную премию СССР. И все шло именно к этому – представляя картину делегатам съезда, ведущий так и сказал:

– Дорогие товарищи! Специально к нашему съезду молодой кинорежиссер Андрей Смирнов сделал фильм о вас – о поколении ветеранов войны, которые принесли миру свободу от фашизма! Я уверен, что этот фильм ждет долгая жизнь и самая высокая оценка партии и народа! Предоставляю слово Андрею Смирнову.

Тут на сцену вышел 28-летний Смирнов. Перед ним в красных бархатных креслах нового и роскошного Кремлевского Дворца съездов сидела вся власть – все до единого 2300 членов партийной элиты, от Брежнева и Андропова в ложах до министров и маршалов в партере и секретарей провинциальных обкомов в амфитеатре. 2300 человек, которых Андрей во время наших болшевских выпивок никогда не называл иначе, как «хунта». Потому что именно этой хунте в СССР принадлежит все: все леса, все реки, все заводы, все фабрики, все колхозы, все магазины, все города, все села, все школы, все газеты, вся армия, весь флот, вся авиация, все атомное оружие и все население страны – 250 миллионов человек! Плюс, практически, Польша, Чехословакия, ГДР, Болгария, Венгрия, Монголия и Куба. За всю историю человечества не было людей богаче и сильней, чем эти 2300 членов партийной хунты, которые сидели сейчас в зале перед 28-летним Андреем Смирновым и которых он ненавидел всеми фибрами своей души. Он сказал: